Леонид Дайнеко - Меч князя Вячки

– Слава! – закричала толпа.

– Пусть увидит тевтон, как мы умеем мстить. Приведите сюда мураля Братилу, – повелел воям князь.

Обессиленного, искалеченного Братилу вытащили, словно бревно, из подземелья, поставили перед онемевшей толпой. Он с трудом держался на ногах. И тут, расталкивая людей, выбежала вперед знахарка Домна.

– Светлый наш князь, – упала она в песок перед Вячкой, – не губи моего сына. Пожалей меня, твою черную рабыню. У тебя тоже есть дитя. Пожалей моего Братилу. Я ж твою доченьку лечила и еще лечить буду. Вечно за тебя, светлый князь, богу молиться буду. Пожалей!..

– Твой сын – тать и убийца. Он хотел убить меня, князя, – строго ответил Вячка. – Иди в терем, женщина. Домна подползла к сыну, обвила руками его ноги.

– Зернышко мое… Солнышко мое… А как же ты маленький был и зубик у тебя первый вырос, да потом выпал, завернула я тот зубик в полотно, бросила за печь и сказала: «Мышка, мышка, на тебе лубяной, дай мне костяной…» Истлеют теперь твои зубки в сырой земле…

Она заголосила, забилась в отчаянии, хватая горстями серо-желтый песок и посыпая им седую голову. Братило глядел на нее и, казалось, не узнавал ту, чей голос пугал его ночью, когда он вместе с тевтоном лез через кукейносские заборолы. Голос пропал. Легко было душе без того голоса.

– Палач, – решительно сказал Вячка, – верши суд и дело.

Палач со своими помощниками связал Братиле руки и ноги веревкой, сплетенной из конского хвоста. Потом Братилу всунули в большой кожаный мешок.

– Тевтону дарят жизнь, а моего сына убивают?! – вскрикнула старая знахарка, разъяренной волчицей вскакивая на ноги. Казалось, горе омолодило ее, – дико заблестели глаза, смелыми и уверенными сделались движения. С головой, посыпанной песком, она подбежала к Вячке, став напротив него, гневно заговорила: – Зашивай в мешок обоих. И тевтона зашивай. Пусть река берет две души, а не одну. Слышишь, князь?

Вячка молчал. С удивлением смотрел на свою рабыню. Заговорил камень! Заговорила сама земля. Старая воробьиха замахнулась слабым общипанным крылышком на льва. Чудеса! Да он сейчас же прикажет вытрясти душу из этих старых желтых мощей. Раб должен молчать, склонив шею, когда говорит или думает хозяин.

– Слышишь, князь? – не отступала Домна. Он видел серый мох бровей, в которых желтели песчинки.

– Нездил, – сказал Вячка вою, первым попавшемуся на глаза, – этой женщине тут не место. Отведи ее в терем.

Нездил был молодой, широкоплечий и послушный. Он поднял знахарку на руки и понес в терем. Женщина заливалась горькими слезами.

Братилу вот-вот должны были зашить в мешок. Последние минуты сияло над ним небо. В последний раз шевелил волосы ветер, вольно взмывающий над Двиной, над Кукейносом. В толпе Братило заметил латгала Стегиса. Латгал стоял с охапкой дров в руках, худые щеки его нетерпеливо подергивались – видно, спешил затопить вовремя все печи в княжеском тереме.

– Благослови, отче, – сказал Братило дьяку, который в отсутствие иерея Степана вел службу в кукейносской церкви.

– Бог благословит, – хмуро выдохнул дьяк, однако перекрестил Братилу сухой щепотью.

Когда длинный нескладный мешок несли к реке, людям показалось, что из него, из тьмы предсмертной, доносилось тихое всхлипыванье…

Тевтона же отпустили в Ригу, только не верхом и даже не пешком. Соорудили небольшой плотик с шестом посередине, посадили на него и крепко привязали к шесту графа Пирмонта. Он только сопел, опустив голову.

– Плыви к епископу Альберту, – сказал ему Вячка. – Если бог за вас, тевтонов, то небо напоит тебя водой, а чайки не выклюют глаза. Если бог за вас, река не затянет тебя в водоворот и ливы из прибрежных кустов не всадят в бок копье. Скажи рижской церкви, что тут, в Кукейносе, живут христиане, такие же, как вы, и негоже вам проливать христианскую кровь.

Вячка с дружиной взошли на заборолы и долго глядели на реку, по которой плыл тевтон. Плот покачивала стремительная двинская волна, он отдалялся, уменьшался, вот превратился в щепку, в комара, исчез…

Переночевав в Кукейносе, Вячка на рассвете со стягом Холодка, с пятнадцатью латгальскими лучниками старейшины Ницина отправился верхом в стольный град Полоцк. Перед самым отъездом вместе с переписчиком пергаментов Климятой он взобрался на песчаный, поросший березняком откос, круто подымавшийся над Двиной. Тут артель каменотесов трудилась над огромным камнем-писаником.

Много камней с незапамятных времен дремало на этой земле. Их вырвал из объятий суровых северных гор ледник, приволок сюда и, обессилев, бросил в дремучих лесах, на зеленых лугах. Большинство из них стерлось на орех, на горох, но некоторые, великаны из великанов, пугали людей своими необычайными размерами. На этих камнях полоцкие князья, начиная с Рогволода, повелевали вырезать свои имена. Смерды и ремесленники писали на бересте, князья – на камнях.