Борис Савинков: То, чего не было (с приложениями)

И, еще сам не зная зачем, Болотов, с неожиданными слезами на добрых глазах, быстро встал со своего кресла и крепко поцеловал Давида.

– Поезжайте, голубчик, назад… Вы там нужнее, чем здесь. С Богом, голубчик…

Просиявший Давид ушел. Доктор Берг еще долго и деловито говорил о своем: что опять вовремя не доставлены прокламации, что на заводе Коровина стачка, что арестован студент Никандров, что вчера получено письмо от крестьянского братства и что завтра необходимо потолковать о передовой статье для газеты «Рассвет».

В грязном трактире «Волна», на Выборгской стороне, Болотова ожидал Ваня, черноволосый, скуластый юноша лет двадцати двух, с калмыцкими, узкими, как щели, глазами. Было угарно и душно. Пахло пивом. Хрипел подержанный граммофон.

– Вы хотели видеть меня? Ваня слегка привстал.

– Да… Я просил… Только я уж не знаю… С чего и начать, не знаю… Я, главное, работаю тут, на заводе…

– Вы слесарь?

– Да-с, слесарь… Работаю тут, на заводе… Только, безусловно, больше я не могу…

– Чего не могу? Ваня замялся.

– Так что возьмите меня в террор…

Болотов никогда не «работал» в боевых «предприятиях» и никогда никого не убил. Он видел в терроре жертву и не задумывался над тем, что террор, кроме того, еще и убийство. Он не спрашивал себя, можно и должно ли убивать. Этот вопрос был решен: партия давала ответ. Он нередко писал и всегда подчеркивал на собраниях, что «товарищи с душевной печалью прибегают к кровавым средствам». Но печали он не испытывал. Наоборот, когда взрывалась удачная бомба, он был счастлив: был убит еще один враг. Он не понимал, что чувствует человек, когда идет убивать, и простодушно радовался тому, что в партии много людей, готовых умереть и убить. И оттого, что таких людей было действительно много, и оттого, что на партию он смотрел как на свое наследственное хозяйство, он постепенно привык, что в партии убивают, и мало-помалу перестал выделять террор из всякой другой «работы».

– Господи, как свеча перед Истинным, – говорил Ваня быстро, изредка вскидывая на Болотова черные застенчивые глаза, – я перед вами как на духу… Разве можно иначе? К такому делу надо в чистой рубашке… Может, я еще недостоин за революцию умереть… Вы судите, как знаете, а только я вам все расскажу. Нужно вам знать, я допрежь главнее в хулиганах состоял. Как отец мой был черносотенец, что я дома мог видеть? Брань, пьянство, безусловно, одни побои… Ну, стал пить, хулиганом сделался… Подлости во мне этой – море… И очиститься как, не знаю. Если откажете, как же мне быть? Потому что иначе я, безусловно что, не могу…

– Не можете? – улыбнулся Болотов.

– Не могу. Бросил я, знаете, пить, из хулиганов вышел… Книжки разные стал читать, про землю, например, или Михайловского сочинения… Жил это тихо… Случалось, в день целковых три зарабатывал… Да…

– А почему бросили пить?

– Как вам сказать?… Безобразие одно. Что я, балчужник, что ли?… Ну, и бросил, конечно. Вы только не сомневайтесь, я теперь, безусловно, не пью. Разве можно в партии, например, пить? Уж лучше вовсе тогда этим делом не заниматься, а опять в хулиганы пойти… Я так полагаю, если ты за народ, за землю или за волю, так ты должен себя соблюдать, чтобы ни Боже мой, и всегда готов к смерти… Ну, так вот… Живу я этаким манером, даже женился. Проходит, знаете, время… Работал я тогда в Нижнем. На заводе у нас забастовка. Приехали казачишки. Туда-сюда, туда-сюда… Мы, знаете, камней накидали, заборы – в щепы, вот тебе и есть баррикада. Готово дело. А казачишки, безусловно, стрелять… Между прочим, жена подвернулась… Ну, значит… Ну… убили ее казаки… – закончил он глухо и замолчал.

Болотов знал наизусть эти чистосердечные исповеди рабочих, стыдливо-искренние рассказы студентов, юношей, девушек, стариков, – тех бесчисленных рядовых террора, которые умирали за революцию. Но теперь, слушая Ваню, видя его доверчивые глаза, он почувствовал беспокойство. «Вот он верит мне, – думал он, – верит, что и я в любую минуту готов сделать то, что так просто, без размышлений сделает он, – готов умереть. Веря мне, он убьет и умрет, конечно. А я?… почему я до сих пор жив?… Потому, – тотчас же мысленно отвечал он себе, – что я нужен всей революции, всей партии, и еще потому, что необходимо разделение труда…» Но, сказав себе так, то есть сказав себе те лишенные смысла слова, которые товарищи всегда повторяли, на которых особенно настаивал доктор Берг и с которыми он в глубине души желал согласиться, он на этот раз не поверил им. «Ведь и Ваня мог бы так рассуждать… Ведь и Ваня уверен, что нужен всей партии… Чем я лучше его? А ведь он так не скажет… У него убили жену, и он тоже убьет, если уже не убил… А я?» Усилием воли отогнав эти мысли, он повернулся к Ване и, наливая пива, сказал: