Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Тележка скрывается в темноте за чертой города.

Начальник стражи спрятал монеты, и тогда лишь спохватился:

— Эй, вы! А что вы везете?

Тихо. Только поспешный удаляющийся стук колес по камням королевской дороги.

Тьма — густая, как каша. Облепляет со всех сторон. Трус Висенте стонет от ужаса.

— Может быть, довольно мы отошли, Каталинон?

— Нет. Надо добраться до карьера.

Пройдя еще немного, свернули с дороги, сбросили тело в песчаный карьер и кое-как забросали песком.

Тележка возвращается к городским воротам.

— Что мы везли? Да так, всякую старую рухлядь. Нехорошо держать ее в городе, сержант.

А теперь, после этой грязной работы, стаканчик вина. Висенте пьет, как никогда не пил. Страх иссушил его гортань, трусливой душонке необходимо залить искры укоров совести.

— Ох, это слишком для меня! — бормочет Висенте. — Заманил в дом жену друга, обесчестил, а муж накрыл их, заколол жену, а этот нечестивец приказал бросить ее за чертой города, как мусор… Дрожу я, боюсь я, иссыхаю от страха, Каталинон!

— Пей, старик. Вино поможет забыть проснувшуюся совесть.

Но душа Висенте полна теней, и он наводнил ими весь разгульный трактир. Многие уже оглядываются на старика.

— Смотри, Като, они присматриваются ко мне… Все глядят на меня — отчего? Что вам нужно, люди?!

— Ха-ха-ха, дед, у тебя рука в крови!

Старик подносит руки к глазам — на тыльной стороне одной из них алеет пятно.

— О небеса! Спасите! Спасите душу мою!

— Убил, что ли, дед?

— Ты что болтаешь, безумный?

— Или помогал убивать?

Каталинон с угрозой сжимает плечо Висенте, но сердце старика трепещет, как пойманная птица, его охватывает жажда исповеди — он кричит:

— Мой господин, Маньяра, обольстил ее, дон Диего убил, а нас заставили вывезти за ворота, о, несчастный я, грешный!

Каталинон вытолкал старика на темную улицу.

Ветер воет в чердаках, из трактира доносится песня:

На мольберте картина: пречистая дева.

— Моя последняя работа, — говорит Мурильо, улыбаясь Мигелю. — Мадонна.

— Донья Беатрис, — догадывается Мигель, и жена художника радостно смеется.

— Да, я пишу мадонн с Беатрис, — так, дорогая?

Мурильо привычным движением приглаживает свои волнистые темные волосы: его глаза и нос утонули в жирке возрастающего благополучия; с мясистых губ срывается громкий возглас:

— А вот и ваш крестник!

Мурильо кладет руку на головку младшего из двух своих сыновей.

Донья Беатрис с улыбкой сажает себе на колени дочурку.

— Бог благословил нас, дон Мигель.

— А я и заслужил это! — грохочет Мурильо. — Я честно служу ему. Во славу его я написал целый цикл картин для монастыря святого Франциска. Не успеваю писать — такой спрос на мои картины, — похвастался он. — Решил теперь — открою мастерскую и подберу помощников.

Мигель посмотрел на него с сомнением.

— Нельзя иначе, дон Мигель. Мой учитель, славной памяти Хуан де Кастильо, поступал точно так же. Мы ему помогали — он же только подправлял.

— Не пострадает ли от этого ваше искусство, дон Бартоломе?

— Нисколько. Сам я тоже буду писать. Но на все меня не хватает.

— Вы изменились, — размышляет вслух Мигель, рассматривая Мадонну.

Художник заговорил с жаром:

— Надоела прежняя моя манера — контрасты света и теней. Вы видели мои картины в монастыре святого Франциска? Там это еще есть. Снизу тусклый свет, а над ним цвета во всей полноте, светлые и темные. Помню, вам когда-то не понравились мои мальчики с собакой. Теперь я понимаю вас. В картине должна быть поэзия, как вы думаете, сеньор?

— Безусловно.

— Я лично называю это иначе. Даже когда я пишу Мадонну, то есть образ воображаемый, а не реальный, я должен сделать его реальным, но смягчить цвет, нужно добиться теплых, мягких тонов. Это и есть поэзия. Не верите? О, это так! Убрать немного божественного и придать Мадонне немножко человеческого — и, наоборот, убрать часть человеческого, но придать реальной женщине нечто высшее, неземное. И все это можно выразить теплотою и мягкостью цвета. Каждый человек несет в сердце своем мечту, белую и чистую, и по образу ее…

Мигель, нахмурившись, встал.

— Боже мой, мои слова задели вас, дон Мигель? О, простите великодушно… Может быть, я коснулся какого-нибудь воспоминания…

— Вас возмущает жизнь, которую я веду, правда?