Дряхлая Рухела, переползая от человека к человеку, шепотом, с глазами, полными ужаса, рассказывает, что видела в полночь, во сне, как над Маньярой парит ангел смерти.
Заботы сморщили лицо города.
Что ни ночь — то какое-нибудь безобразие, что ни день — злая весть: опять дон Мигель де Маньяра…
Севилья была бы счастлива избавиться от Мигеля каким угодно способом. Горожане, сдвинув головы, шепчутся, точно так же, как дворяне и вельможи — власти светские и духовные.
На языке у всех храбрость, а сердца дрожат в страхе.
Нет, нет, никто не осмеливается выступить против него, никто не положит предела его преступлениям, даже святая инквизиция отступает перед ним, боится. Человек, пропитанный пороком, как губка водой, держит город в своей власти.
А на улицах поют:
Твой, де Молина, Бурладор теперь почти святой.
Должно быть, ты писал его подкрашенной водой.
Севилья на крутом вине замешана была —
Жуана нового — тебе на зависть родила.
За ночь трех женщин обольщает,
Невесту в шлюху превращает…
Жуана мерзкого — в тюрьму!
Пошли, господь, ему чуму!
И святая инквизиция плотно закрывает окна, чтоб не слышать этих песенок, и дипломатически молчит.
Народ хмурится, сжимает кулаки и тоже ничего не предпринимает. Воля его проявляется только в набожных пожеланиях и вере:
— Ничего, десница божия достанет его и покарает!
Мигель летит на коне в деревню Эспирито-Санто, но около Кории-дель-Рио дорогу ему преграждает мост, подмытый полой водой.
Крестьяне столпились около моста, бьются об заклад — до скольких успеешь досчитать, пока мост рухнет.
— Не въезжайте на мост! — кричат Мигелю. — Того и гляди, обвалится! Смотрите — уже обе опоры накренились!
— С дороги! — угрюмо приказывает Мигель.
— Нельзя, сеньор! — кричит староста. — Не берусь я отвечать за вашу жизнь! Не въезжайте на мост!
Но не успели люди оглянуться, как Мигель стиснул коленями коня и галопом выскакал на мост. Он чувствует, как шатается настил, искры сыплются из-под копыт, и, промчавшись с бешеной скоростью, выносится на тот берег.
В то же мгновение треснули своды, и каменный мост с грохотом обрушился в бушующие волны.
Люди не сразу пришли в себя от ужаса, но вот закрылись разинутые рты, и прорывается изумление:
— Кто это был?
— Либо святой, либо сам дьявол…
— Нет, это Маньяра, я узнал его!
— Ну да, сам дон Жуан!
— Ооо! Дьявол!
Изумление возрастает.
— Видали? Чудо!
— Смерть отвергает его…
— Город боится его, церковь боится, инквизиция в страхе перед негодяем…
— Сам бог его опасается!
Пауза — и рассудительный голос:
— Нет, бог бережет его.
А за конем и всадником, который мчится к своей злокозненной цели, долго стоят в воздухе тучи пыли, и люди осеняют себя крестным знамением, словно увидели дьявола.
В гостиной, у пурпурной занавеси, стоит Мария. Лицо, просветленное страданием, светится любовью и нежностью.
— Простите, дон Мигель, что я пришла к вам, — тихо говорит она входящему.
Мигель, приблизившись, равнодушно смотрит в ее сияющие глаза.
— Я непрестанно думала о вас все те годы, что вы провели на чужбине. И со времени вашего возвращения внимательно наблюдаю за вашей жизнью…
Он нахмурился:
— Следите за мной, Мария?
— О нет, наблюдаю с любовью — и со страхом. Поверьте мне, прошу. Не опасайтесь, я не стану упрекать вас за прошлое. Что было — было самым прекрасным в моей жизни.
Мигель поражен нежностью ее тона. Какою сладостью дышит это существо! Как могло случиться, что я прошел мимо, держал ее в объятиях и ничего не понял?
— Говорите же, Мария! — мягко просит он.
— Я люблю вас, Мигель. Все так же верно и преданно, как прежде.
Девять лет. Девять долгих лет! Возможно ли?
— Я не собираюсь обременять вас, выпрашивая любовь. Мне довольно моей любви к вам. Я буду счастлива ею до конца дней.
Девять долгих лет собачьей преданности.
— Мария, — говорит Мигель, и голос его вибрирует от глубокого волнения. — Вы пришли сказать мне о своей любви в то самое время, когда вся Севилья беснуется от ненависти ко мне?
— Да, Мигель.
— Но почему? Что заставило вас прийти и сказать мне это?
— Я боялась, что вы несчастны, — шепчет девушка. — Хотела хоть немножко порадовать вас… помочь…
Пот выступил на висках Мигеля, он склонил голову. Вот — человеческое. Простое, искреннее, прекрасное. Вот — любовь, о которой он мечтал годы.
Подняв голову, прочитал на лице ее такую жаркую любовь, что затрепетал.
Читать дальше