Лора Бекитт: Любовь и Рим

— Ты не должна ни о чем беспокоиться. То, что ты заметила и почувствовала… всего лишь тень былого, не более…

— Я твоя тень! — быстро прошептала она, не поднимая глаз — Не бросай меня. Пожалуйста, не бросай!

— Я останусь с тобой навсегда, до самой смерти.

— О, да, да, это я знаю!

…Гай и Ливия встретились на следующий день в одной из безымянных рощ на окраине Афин. Шумел пронзительно-прохладный ветер, обдувая лицо, играя одеждами… И все-таки казалось, что окружающий мир замер в глубоком покое, — во всем была какая-то кристальная прозрачность, обнаженность: в застывшей на горизонте горной цепи и подернутой сизоватой дымкой долине.

Женщина сразу поняла, что промежуток между вчерашней и сегодняшней встречей образовал пропасть, что Гай все обдумал и что-то решил для себя и что это решение — не в ее пользу. Сейчас он выглядел не таким, как вчера, — невосприимчивым к ее боли, отчужденным. Чужим.

— Вот что, Ливия, — начал он, — лучше, если этот разговор станет последним. Пойми меня правильно: дверь в старую жизнь захлопнулась навсегда, и твое появление лишний раз бередит во мне то, к чему нет возврата. Твое существование напоминает мне о чем-то непоправимом, а это больно. Эта боль расползлась по жизни, и я уже не замечаю ее, но когда появляешься ты…

— Ты любишь Клеонику? — спросила Ливия. Казалось, вопрос застал Гая врасплох. Он сразу сделался растерянным и нервным.

— Я объясню. Видишь ли, я очень странный человек: люблю не саму риторику, не речи, а образы, которые стоят за ними. Так же и с Клеоникой — меня привлекает ее естественность, полное отсутствие фальши. Это — природа, а только ее отныне я и способен любить. Согласись, между нами уже не может быть таких отношений.

Ливий почудилось, будто через ее сердце прокатилась волна боли.

— Природа? А ты не думал о том, что настанет день, когда вы о Клеоникой умрете, ваш дом опустеет, на ваших могилах будет гулять ветер, и вас даже некому будет вспомнить?

— Думал… Но теперь у меня есть Карион и… при чем тут это? Ливия засмеялась странным смехом. А потом заговорила.

Она вонзала слова в его душу, подобно кинжалам, заставляя Гая смотреть в глаза чему-то невыносимому, как и тогда — Луция. Но сейчас она знала, что не убьет его этим; даже если боль достигнет какого-то предела, Гай не умрет.

Потом она представила, что было бы, если б она сказала ему правду десять лет назад. Он схватил бы ее за плечи, притянул к себе и, глядя в глаза, прошептал бы с растерянной тревожной улыбкой: «Как? Это мой сын?!» Теперь же он отшатнулся. Он был угрожающе безмолвным, далеким. И… отвел взгляд.

— Я знаю, что ты скажешь, — промолвила Ливия. — Поверь, я не собиралась мстить ни тебе, ни Луцию. Так получилось. И я вовсе не желала, чтобы он услышал правду. Как теперь не хочу, чтобы ее узнал Луций-младший.

— Да, — сказал Гай Эмилий, — но ты пожелала, чтобы я узнал о том, что ты отняла у меня даже это.

Ливия помолчала. Собственно, что она хотела услышать? Даже сейчас — и особенно сейчас — ее посещали воспоминания о сотнях, тысячах мелочей, деталей жизни с Луцием; они просуществовали бок о бок чуть ли не двадцать лет, тогда как Гай Эмилий… Он заполнял собою ее мысли мечты, но… не реальность, и сейчас Ливий казалось, будто она никогда по-настоящему его не знала.

— Я нахожусь в сложном положении, — продолжила женщина так, словно не слышала слов собеседника, — поскольку причинила наибольшее зло самому невинному из вас — своему сыну. Он потерял отца, и ему придется расти без мужской заботы и поддержки.

Гай Эмилий испытывал что-то странное. Как если бы внезапно заглянув в зеркало, увидел бы там чужое отражение. «Сын его и Ливии!» — ему понадобилось бы много времени даже для того, чтобы суметь произнести это вслух!

— Боги лишили тебя разума! Почему ты приехала? Зачем ты это делаешь, зачем произносишь такие слова! — почти прокричал он, и его крик отозвался эхом где-то в глубине рощи.

…Гай Эмилий не помнил, как вернулся домой. Он сел, закрыл лицо руками. Смотрел сквозь пальцы в пустоту и думал. Клеоника ничего не сказала, просто молча налила вина и поставила перед ним простую глиняную чашу. Другую взяла себе. На столе стояло блюдо с солеными маслинами и сыром. Признаться, Гаю Эмилию было все равно, что пить: вино, воду, яд. Это ничего не меняло. Он рассеянно следил за тем, как Клеоника сделала несколько глотков. Ее глаза были очень темными и в то же время блестели как никогда. Гай чуть пригубил и снова задумался, отставив почти полную чашу. Собственно, именно Клеоника заполнила пустоту его жизни, она заставила его думать, будто он что-то значит, она, да еще всегда восхищавшийся им Карион. И он принял этого юношу в сыновья, зная наверняка, что, по большому счету не несет за него никакой ответственности. А Клеоника? Не потому ли он лишил ее возможности иметь детей, что желал, чтобы она всю жизнь любила только его, заботилась только о нем? Нет, он должен забыть о том, что сказала Ливия, пусть уезжает и никогда не возвращается. В конце концов он мог просто не поверить ей! Хотя… не было ли это трусостью, очередным бегством от жизни?