АБ МИШЕ - ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ

...нас увели в гетто. Когда шли по той улице, где я был... немцы привезли больных евреев из госпиталей. Они были еще в синих халатах. Их всех поставили, а впереди ехал немецкий фильм-оператор и снимал эту картину [3, т. 1, с. 853].

Сугубый реализм. Как и в прикладном искусстве: быт эсэсовцев скрашивали абажуры из татуированной человеческой кожи и потешные сувениры - мумии отрубленных голов. Экспонаты готовили (убивали и обрабатывали) бухенвальдские узники [3, т. 1,с.828; 61, с. 116].

Зато в живописи - поп-арт. “Они были повешены на крюках, точно картины на стенах”, - это слова эсэсовца о повешенных им в погребе концлагеря Булленхаузендам двадцати еврейских детях в возрасте от 5 до 12 лет. До казни дети были подопытными - медики впрыскивали им туберкулезные бациллы [4, с. 211-212].

Еще любили фобианцы музицировать...

Э. РАССЕЛ (концлагерь Нойенгамм):

Осенью 1942 года санитар... загнал... 197 русских военнопленных в камеры и накачал туда газ... Все они умерли. Затем их вытащили, взвалили на грузовики и увезли. Всех заключенных согнали, чтобы они могли видеть эту ужасную картину, и заставили петь песню, первая строчка которой гласила: “Привет, любимый трубадур, будем веселиться и радоваться” [4, с. 211].

Ш. КАЧЕРГИНСКИЙ (колыбельная песня еврейским детям оккупированного Вильнюса):

Тише, сын мой, тише, милый,

Здесь страна гробов.

Враг рассеял их повсюду

И посеет вновь.

Все пути ведут в Понары ,

И возврата нет.

Наш отец ушел в Понары,

С ним погас наш свет [5, с. 108].

Из материалов Нюрнбергского процесса (Яновский лагерь):

Пытки, истязания и расстрел немцы производили под музыку. Для этой цели они организовали специальный оркестр из заключенных... Композиторам немцы предложили сочинить особую мелодию, которую назвали “Танго смерти”. Незадолго до ликвидации лагеря немцы расстреляли всех оркестрантов... [3, т. 1, с. 521].

С. КУЗЬМИН (последний концерт Яновского оркестра):

В... серый ненастный день 40 человек из оркестра выстроили в круг, их окружила плотным кольцом вооруженная охрана лагеря. Раздалась команда “Музик!” - и дирижер оркестра Мунт, как обычно, взмахнул рукой. Над лагерем понеслись терзающие душу звуки. И тут же прогремел выстрел. Это первым нал от пули палачей дирижер львовской оперы Мунт. Но звуки “танго” продолжали звучать над бараками...

Исступленно кричал комендант лагеря: “Музик!”. Все громче играли музыканты, понимая, что на сей раз они исполняют реквием самим себе... По приказу коменданта каждый оркестрант выходил в центр круга, бережно клал свой инструмент на землю, раздевался догола, после этого раздавался выстрел, человек падал мертвым. И его предсмертный стон сливался с мелодией “танго”... Один за другим уходят из жизни флейтисты, валторнисты, гобоисты. С каждым выстрелом все меньше оставалось... музыкантов, все тише становились звуки музыки, все слышнее были крики умиравших.

Последним из этого обреченного круга, в центре которого уже лежала гора инструментов, одежды и трупы музыкантов, был профессор Львовской консерватории, известный композитор и музыкант Штрикс...

Эсэсовцы весело смеялись, видя, как таяло живое кольцо музыкантов вокруг профессора, и еще громче гоготали, когда он остался один перед ними, продолжая в одиночестве исполнять “Танго смерти”.

- Господин профессор, ваша очередь, - ухмыляясь, произнес комендант. - Командование благодарит вас за музицирование, оно доставило нам истинное удовольствие.

Но гордый старик не опустил скрипку на землю. Он изящным жестом виртуоза поднял смычок и, припав щекой к инструменту, мощно заиграл, а потом и запел на немецком языке польскую песню “Вам завтра будет хуже, чем нам сегодня”. <...> Пуля оборвала его на полуслове [71, с. 70-71].

А. ПУШКИН:

...и новый Гайден меня восторгом дивно упоил [72, с. 393].

***

Мало ему было, городу Львову, затоптать могильное это место, прикрыть его казенными строениями.

Ворожбой луны на седых мостовых,

капризами кованых фонарей,

чернокаменным фасадом на рыночной площади,

торжеством купеческой усыпальницы,

и тенями алхимиков за узорчатыми стеклами старинной аптеки,

и подъездом, где за железными воротами в тусклом свете электричества квадратики плиток тоскуют по шинам карет,

и уютом кафе,

мощью соборов,

смутой женского взгляда -

чем только не напрягся город, лишь бы замести следы Яновского лагеря.

И - преуспел: заморочил аккордами барокко, опутал ренессансными изысками, повлек нас с тобой узкими улочками между глухих стен и навечно окованных дверей, загнал в конце концов в несуразный какой-то зал с наивным лепетом лепки, с яркой белизной сцены, где камерный оркестр, такой малочисленный, такой немудреный - и такой отдельный от алебастровой безвкусицы зала, от скрипа в партере, от заоконной тьмы, чреватой призраками лагерных смертей...