Пётр Федоренко - Лепта

Джулия медленно пошла по мастерской, везде постояла, на все посмотрела, и не заметил Александр Андреевич, когда она исчезла. Что же? Не тронула ее картина? Ну, вот. Надо бы догнать, спросить.

— Сережа!

Сережа побежал догонять… Тут же вернулся, ведя за собой двух новых посетителей. Те представились. Первый, высокий, белокурый, с широко расставленными умными глазами, веселый:

— Тургенев Иван Сергеевич.

Другой, лысоватый, нос картошкой:

— Боткин Василий Петрович.

Они торопливо, но зорко осмотрели выставку, поздравляли горячо, искренне. Боткина восхищала картина. Тургенева — этюды. Особенно голова Иоанна Крестителя.

Александру Андреевичу приятен был Боткин, с братьями которого он был знаком, еще Гоголь познакомил, приятен был Тургенев, одетый в модный синий сюртук с золотыми пуговицами, красивый, здоровый человек с обаятельной улыбкой. Он хоть и непохож, а напомнил старого знакомца, общительного и доброго Александра Ивановича Тургенева, который все об освобождении крестьян хлопотал… Гости скоро забыли о картине и заговорили о крестьянском вопросе, который немедленно надо решать, иначе Россия никогда не станет в одну линию с Европой…

Боткин и Тургенев были какой-то новой Россией, которой Александр Андреевич не знал. Это не Гоголь и не Герцен… Новой-то России как раз и боялся Александр Андреевич. Боялся, что не нужен ей будет. Но Боткин и Тургенев поздравляли его:

— Такой труд — гордость России.

В десять дней, когда была открыта выставка, Александр Андреевич прославился на весь Рим. Всюду его поздравляли, всюду тормошили, пожимали руку. Пришлось открыть выставку еще раз.

Сергей ликовал:

— Видишь, видишь, Александр! Тебе непременно надо ехать в Петербург. Теперь, в новое царствование да после Крымской войны, это просто. Твоя картина нужна людям! Ты это здесь увидел!.. Я одного боюсь, что тебя захвалят и похвалы вскружат тебе голову. Карла Павловича ведь это и погубило…

Александр Андреевич рассмеялся:

— Меня не расхвалят и не испортят. Мне бы ее с рук сбыть.

Римский триумф не вскружил ему голову и ничего не поменял в теперешнем, ставшем привычным взгляде Александра Андреевича на картину. Это было его прошлое, которое он перерос, и станция, которую он миновал {87} 87 …станция, которую он миновал… — в марте 1858 года А. Иванов писал брату в Афины: «Картина не есть последняя станция, за которую надобно драться. Я за нее стоял крепко в свое время, и выдерживал все бури, работал посреди их, и сделал все, что требовала школа. Но школа — только основание нашему делу живописному, — язык, которым мы выражаемся. Нужно теперь учинить другую станцию нашего искусства — его могущество приспособить к требованиям и времени, и настоящего положения России…» (А. А. Иванов. Его жизнь и переписка. Сост. М. Боткин). .

А какова же новая станция, за какую можно крепко постоять, зная, что тут будет польза людям? Задуманный им храм всем верованиям — это станция? Это ему работа на всю оставшуюся жизнь? Не может быть, чтобы и тут его ожидало разочарование.

— Славно, славно, что приехали. Как решились? — Герцен вел под руку Александра Андреевича по сырой лондонской мостовой. Александр Андреевич, веселый, бодрый, здоровый после трехмесячного отдыха в Швейцарии, смеялся в ответ:

— А так решился, Александр Иванович… Был поблизости, глаза лечил, по Германии проехался, в Париже побывал, галереи посмотрел, а оттуда — с кочки на кочку, с горки на горку, через Ламанш пароходом, грешно ведь рядом быть и не заехать, вот и… хоть не пускали. Да я не сказал, что к вам еду. На выставку, и все.

Он снова засмеялся: вот каков я смельчак, никто и не вообразит меня способным на такой поступок — поездку к Герцену! Но тут же свой смех Александр Андреевич оборвал:

— Нужда у меня в вас пребольшая-с.

И он со значением посмотрел на Герцена.

Они полдня уже были вместе, а все приглядывались друг к другу. Десять лет не виделись. Александра Андреевича радовало: Герцен, хотя и сильно пополнел за эти десять лет, просто-напросто широкий стал, но, несомненно, был прежний, живой, энергичный бунтарь, словно никаких бурь и ударов не обрушивалось на него во все это время.

Неужели может существовать на свете такой, самого царя не боящийся человек?.. Волосы с сединой откинуты назад, лоб огромный, смех молодой, заразительный. Он красив необыкновенно, этот смелый человек. Подумать только: печатать в «Полярной звезде» всю изнанку русской монархии — это ведь значит себя первого погубить. А он идет и не оглянется… Александр Андреевич еще в Риме о нем с благоговением думал. Кто до Герцена на такое мог решиться?