Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

Чтобы заручиться поддержкой в кампании по устранению великого маэстро, Теляковский выписал в Петербург своего протеже Александра Крупенского, который еще в Москве ворочал темными делишками своего покровителя. Теляковский приложил максимум усилий к тому, чтобы по возможности скомпрометировать спектакль, поставленный в бенефис Мариуса Петипа по случаю юбилея его нахождения на официальной службе.

Балетная труппа устроила складчину и заказала в его честь венок, настаивая на том, чтобы вручить его в особо торжественной обстановке, во время представления 9 февраля 1903 года. Для представления в этот вечер было выбрано «Волшебное зеркало»; узнав об этой новинке, публика ринулась к окошечкам кассы Мариинского; к моменту поднятия занавеса в зале яблоку было негде упасть. Николай II, Александра Федоровна и все императорское семейство в полном составе собрались в царской ложе.

Схоронившись позади стойки для кулис, я напрягала слух, пытаясь прислушиваться к последним перед началом спектакля разговорам, доносившимся до нас от невидимой зрительской массы. Подумать только – шестьдесят шесть лет работы и пятьдесят семь лет службы в России! Как мне представлялось, такое долголетие и такая преданность искусству заслуживали бы самых исключительных почестей. Сложив ладони у груди, я тихонько молилась, чтобы церемония оказалась достойной того, кому воздается честь. Сама я не была занята в спектакле, но, как это ни странно, была более чем обеспокоена о результате.

Увы! С самого начала я догадывалась, что дело было устроено не лучшим образом. Декорации, выполненные сподвижником Теляковского – декадентским художником Головиным, были столь безобразны, что, невзирая на присутствие Государя, ропот недовольства пронесся по галерке и доносился даже из партера. Костюмы, навязанные Теляковским и его кликой, были ничуть не лучше: в таких нелепых нарядах даже самым искусным образом поставленные танцы выглядели как нечто карикатурное. По ходу действия множились знаки недружелюбия: я ощущала все эти раздражавшие меня смешки и выкрики как удары по своему сердцу. Я с нетерпением дожидалась конца испытания, чтобы принять участие в короновании Мариуса Петипа, который, как мне казалось, не мог не страдать от такого обезображенного действа. Но по распоряжению Крупенского (который, вне всякого сомнения, действовал по инструкциям Теляковского) режиссер опустил занавес прежде, чем должна была начаться церемония вручения венка бенефицианту – по словам самого же режиссера, это было сделано специально, чтобы церемония прошла в интимной обстановке и не на глазах у публики. Этот последний афронт, подстроенный нашим директором, взорвал меня. Оскорбленная таким вызывающим хамством, я повела нескольких танцовщиц на приступ сцены, и, расталкивая режиссера и машинистов, мы вытащили виновника торжества перед опускавшимся занавесом, и первая танцовщица Вера Трефилова поднесла ему от лица всей труппы серебряный венок, приобретенный на наши деньги; публика аплодировала как бешеная.

В ходе этого дружеского поздравления я не сводила глаз с того, кому мы воздавали почести. Усталое лицо, седая, слегка растрепанная бородка, блуждающий грустный взгляд; маэстро казался одновременно растроганным до слез от переживаемого триумфа и кипящим во гневе: он слишком любил свое искусство, чтобы не страдать из-за непонимания иных людей, называющих себя балетоманами. Как можно считать ретроградом его, всю жизнь бившегося за чистоту и взлет искусства танца? Все артисты, окружавшие его в эту минуту, сияли от радости и выказывали свою преданность. Однако же от меня на укрылась вымученная улыбка на лице Кшесинской, я знала, что она близка Теляковскому, а может быть, и участвовала в заговоре. Но я решила не вникать в бездоказательные подозрения и держаться подальше от всех этих закулисных интриг. Я исповедовала слишком величественный культ танца, чтобы считать себя вправе опускаться до этой мышиной возни.

В зале находился и мой отец; по окончании спектакля он отправился приветствовать Мариуса Петипа. Удивительно, но на сей раз он показался мне неискренним. Когда я слушала его и наблюдала за ним, у меня создалось впечатление, что он не очень-то переживает из-за «урока», преподанного тому, кого он более или менее сознательно считал соперником в борьбе за привязанность своей кровной дочери. Его комплименты звучали фальшиво. Во взгляде его читалась двусмысленная любезность. Что ж, и на том спасибо. Он не остался на банкет, последовавший за юбилейным вечером; я же так усердствовала, что тост за тостом несколько перебрала шампанского. Голова моя гудела. Оглушенная веселым хохотом сотрапезников, я искала значение своей жизни между родным отцом, стареющим в праздности, одиночестве и злопамятстве, и этим знаменитым хореографом, который в гуще трудов и творческих удач, по-видимому, был столь же несчастен. Казалось бы, кому, как не ему, упиваться столькими почестями! Но я догадывалась, что у него душа болит из-за того, что даже верные друзья восхищены скорее его прошлыми заслугами, нежели тем, что он по-прежнему полон планов на будущее. В глазах всех присутствующих он уже был не человеком новых устремлений, но человеком, подводящим итог. Сидевшая лицом к лицу с отцом старшая дочь от первого брака Мария Петипа, недурная балерина (кстати сказать, мне довелось танцевать с нею в «Спящей красавице»), показалась мне столь же озабоченной его угрюмым состоянием. Мы обменялись взглядами, полными меланхоличной покорности. Мне приятно было сознавать, что не одну меня гложет тоска по поводу этого всеобщего официального ликования. Марии Петипа было уже далеко за сорок, мне не исполнилось еще и двадцати семи, и все же она казалась мне как никто близкой в гуще этого сборища, где все было таким ирреальным и неестественным. Торжества продолжались до двух часов пополуночи. Когда пришла пора расставаться, Мария Петипа скользнула ко мне и шепнула на ухо: