Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

– Где у тебя голова, Людмила?

– Да вот же, папенька… – ответила я, слегка пожав плечами.

– По тебе не скажешь, милая моя! А что ты будешь делать завтра?

– Да как всегда… Упражнения…

– Ну, а потом? Ты отправишься туда?

– Разумеется!

– А зачем? – настаивал он. – Репетиции «Щелкунчика» еще не начались. Кстати сказать, у Мариуса Петипа нет времени заниматься тобой так, как бы тебе хотелось. Ты ведь не ученица его больше…

– Я останусь ею на всю жизнь! – ответила я, изобразив оскорбленную невинность. – И потом… Я нужна ему для разных других вещей! Я помогаю ему в работе. Я записываю за ним все, что он говорит. Я переписываю указания по хореографии. В благодарность за все, что он для меня сделал, я счастлива, что могу немного помочь ему.

– Я бы тоже хотел, чтобы ты мне помогла хоть чуть-чуть! – с несчастным видом сказал он, опустив бессмысленный взгляд в тарелку.

– Но ведь я помогаю тебе, папá!

– Оставляя меня на целые дни одного? Если бы еще у тебя были репетиции в самом разгаре…

– Но даже сейчас, когда до репетиций еще не дошло, я необходима Мариусу Петипа для подготовки спектаклей. Я устала тебе это повторять! Умоляю, пойми меня!

Он поднял голову и оглядел меня с ревностью обманутого мужа.

– В общем, ты хочешь, чтобы я принял все как есть, – пробурчал он. – Ты считаешь свои каждодневные визиты к Мариусу Петипа частью ремесла, которое объединяет вас обоих!

– Точно так.

– А я… Я теперь лишен ремесла!.. Ты мне ставишь это в укор?

– Зачем же… Нет, конечно! Как ты мог о таком подумать?

– Так вот и мог! Ты упрекаешь меня в том, что я еще жив и ничего не делаю…

Я так и взорвалась! Тем более что он опять успел наклюкаться.

– Я никогда не упрекну тебя в этом! – вскричала я. – В твои годы ты заслужил право на это…

– Так чего же ты тогда хочешь от меня?

– Ничего!

Он налил себе очередной стакан водки, выдул залпом, поцокал языком, погладил графин кончиками пальцев и пробурчал:

– Так не это ли гонит тебя прочь от нашего дома?

– Нет, конечно!

– Ты бы хотела, чтобы я меньше пил, чтобы вовсе бросил!

– Если ты бросишь пить, я скажу тебе «браво»! Но если и продолжишь, я не стану прятать от тебя бутылку! Она ведь создает тебе уверенность, мне так кажется!

Родитель ничего не ответил. Мы продолжили нашу трапезу молча, не обмениваясь более взглядами. Размышляя о семействе Петипа, в котором царили веселье и гармония, я почувствовала стыд из-за того, что так сдружилась с этими чужеземцами, отдалившись от отца родного. Необходимость кем-то восхищаться и кому-то поклоняться решительно влекла меня к первым, но дочерняя жалость тянула к последнему. Раздираемая этими двумя противоположными склонностями, я сопоставляла своего кровного отца, который деградировал ото дня ко дню, со своим духовным отцом, над которым не были властны ни время, ни происходящие события. И было очевидно, что своего духовного отца я предпочитала кровному. Меня явно более тянуло к символу успеха, чем к опустившемуся неудачнику. Я была более расположена аплодировать, чем высказывать жалость, более настроена стремиться вперед по жизни, чем предаваться воспоминаниям. Мне недостало мужества возобновить разговор с отцом после того, как Аннушка убрала со стола. Попрощавшись с несчастным моим родителем ритуальным вечерним поцелуем, я выбросила из головы все, что не относилось к «Щелкунчику», уже предвкушая восхитительный вечер, проведенный в забавном волнении среди игрушек маленькой Клары.

Увы, последующие дни так и не принесли мне ответа на давно ожидаемый вопрос. Мариус-то закончил сочинение либретто, но Чайковский по-прежнему трудился над оркестровкой, и ни тот, ни другой еще не приступали к отбору претенденток на исполнение ролей. Лишь за две недели до начала репетиций Петипа объявил мне о своем намерении поручить мне несколько вариаций «экзотического характера», а также участие в одном из па-де-де. Очаровательная роль юной прелестницы Клары досталась юной Станиславе Белинской; я согласилась бы и на чудную партию феи Драже, но и она на этот раз промелькнула мимо меня: как уверял маэстро, эта партия уже давно была обещана маститой итальянке Антониетте дель Эра. Мне недостало дерзости высказать мою горечь, хотя разочарование оказалось слишком сильным. А впрочем, я согласилась с тем, что знойной итальянской красавице более пристало выйти на сцену под божественные звуки челесты, от которых у зала замирало дыхание. У меня сложилось впечатление, что он правильно понял мою покорность судьбе с улыбкой на устах: я доказала ему, что я – не только хорошая танцовщица, но и рассудительная молодая особа, которая, не колеблясь, смирит свои личные амбиции ради интересов коллективного творчества.