Анри Труайя - Лев Толстой

После этого переходил в соседнюю комнату, готовился ко сну, молился, укладывался на железную кровать и обводил взглядом окружавшие его предметы: ночной столик, колокольчик, часы, свечу, спички, портрет Тани, туалетный столик в углу, другие портреты – отца в военной форме, Маши, жены… Все было в порядке. Он поворачивался на бок, натягивал одеяло, закрывал глаза и ждал, когда придет сон.

Бытописателей этой упорядоченной жизни было немало, самыми рьяными оказались новый секретарь Николай Николаевич Гусев, которого рекомендовал Чертков, Гольденвейзер и появившийся недавно доктор Маковицкий. Все трое скрупулезно вели дневники. Тридцатипятилетний Гусев, пламенный толстовец, писал так хорошо, что Лев Николаевич просил его отвечать от своего имени на письма и давать отзывы о присланных книгах. Вместо того чтобы удовлетвориться обычным вежливым откликом, Гусев сочинял послания на нескольких страницах, где с восторгом излагал учение Толстого, принимал посетителей, говорил с ними в качестве ученика. Но, несмотря на все свое восхищение, так и не прочитал «Войну и мир», заявляя, что Толстой-художник для него не существует и что сам писатель отрекается от прошлых своих творений. Основным его недостатком была нелюбовь к гигиеническим средствам, Саша зачастую не в силах была оставаться с ним в одной комнате, особенно летом.

Иным был Гольденвейзер, живший неподалеку и приходивший каждый день. Швейцарец – воспитатель внука Толстых вспоминал, что музыкант был человеком грустным, как все толстовцы, высокого роста, от всей его фигуры веяло чем-то унылым и скучным. Они со Львом Николаевичем играли в шахматы, вели долгие разговоры, гуляли. Гольденвейзер заносил в дневник малейшие детали этих встреч: не забывал отметить, что Толстой «слегка пришептывал», «мягко ступал, широко расставив в разные стороны носки и наступая сначала на пятку», от него исходил тонкий запах, как от отшельника в пустыне – «что-то еле слышное, слегка напоминающее аромат кипарисового дерева».

Еще наблюдательнее был доктор Душан Маковицкий. Хотя Толстой и провозглашал, что не верит в медицину, но начиная с 1908 года рядом с ним всегда был личный врач. На смену Бертенсону, сопровождавшему его в Крым, пришли Никитин, Беркенгейм и, наконец, Маковицкий, словак из Венгрии. Он покинул родную страну и обосновался в Ясной из любви к апостолу ненасилия, чьи произведения знал наизусть. Это был небольшого роста человек, тщедушный и анемичный, лысый, с восковым лицом и маленькой бородкой с проседью. Но под этой оболочкой скрывалось пламенное сердце – тот, кому оно принадлежало, с радостью отдал бы жизнь за своего кумира. Толстой говорил о нем, что это святой, но так как настоящих святых не бывает, Бог дал ему один недостаток – ненависть к евреям.

Действительно, тихий, мирный Душан был антисемитом до такой степени, что, казалось, терял разум. Обладая великолепной памятью, без конца приводил в пример данные, говорящие о превосходстве славянских народов над евреями. Ругал Сашу, когда та ходила в еврейский магазин: говорил, не стыдно ли вам, Александра Львовна, зачем же идти к евреям, почему не поддержать своих, тем более очевидно, что евреи вас презирают, поворачиваются к вам спиной. И страдал от того, что еврей Гольденвейзер был другом семьи.

Активность его была удивительна при столь хрупком телосложении: каждое утро принимал больных в яснополянской деревне, в избе, переоборудованной под медпункт, потом на телеге отправлялся за десятки верст навещать тех, кто не мог приехать сам. Как только выдавалась свободная минута, устремлялся к Толстому и ловил каждое его слово. Ни у одного основателя нового учения не было рядом столь ревностного агиографа – сама мысль о том, чтобы выносить какое-то суждение о доктрине, казалась ему святотатством. Он пришел на землю, чтобы быть свидетелем и запечатлевать. Чтобы не привлекать внимания хозяина дома, который не любил, когда за ним записывали, изобрел весьма оригинальный способ – помечать в кармане, на ощупь, крошечным, остро заточенным карандашом на кусочках плотного картона. Ежедневные тренировки сделали его асом в этом, и часто за чаем Саша замечала, что Маковицкий держит левую руку на столе, а правой незаметно фиксирует. Говорила, что скажет отцу, но красный от смущения Маковицкий просил не делать этого. Несколько мгновений спустя его правая рука вновь исчезала, взгляд становился неподвижным – он писал, писал для потомков. Таким образом Толстые были практически лишены частной жизни – возможности говорить глупости, шутить, петь, ни о чем не заботясь, отмечала Саша. Они знали, что каждое их слово, каждый поступок будут немедленно взяты на заметку.