Анри Труайя - Лев Толстой

Для этих визитеров он был живым памятником, и никто не имел права помешать им видеть его. Одни в его присутствии не скрывали восхищения, другие, не считая нужным притворяться, задавали бестактные вопросы Льву Николаевичу и его близким, входили в дом, пытаясь выведать подробности их жизни. Биографы, летописцы, творцы воспоминаний, они уезжали с блокнотами, испещренными заметками, сообщая потом всему свету, что близко знакомы с хозяином и пишут в связи с этим книгу. Некоторые возвращались не раз и не два, оказывали мелкие услуги, и хотя были несимпатичны обитателям Ясной Поляны, растворялись потихоньку среди них. Толстые привыкали видеть их лица, говорили в их присутствии обо всем, а те, воспользовавшись увиденным и услышанным, в один прекрасный момент выливали очередной ушат грязи на писателя. Саша замечала на это, что обычно люди выбирают себе друзей и знакомых, следуя своим вкусам, но из-за отца все у них было по-другому: часто в дом прибывали люди неинтересные, но весьма самодовольные.

Избавившись наконец от докучливых посетителй, Лев Николаевич пешком или верхом отправлялся в лес. Эти длинные прогулки тревожили Софью Андреевну, которая добилась, чтобы мужа поодаль сопровождал кто-то из слуг, секретарь или один из друзей. Толстой противился, но вынужден был смириться с этим молчаливым эскортом. Часто останавливался, делал заметки, летом собирал цветы, первым принося в дом фиалки, незабудки, ландыши, сжимал букет в руке, с видом сладострастным и лукавым нюхал, приговаривая: «Что за чудный запах!»

Сопровождавшие его удивлялись умению графа ездить верхом: в восемьдесят лет он на своем верном Делире переправлялся через овраги, прыгал через канавы, несся галопом под низко склонившимися ветками. Саша дрожала от страха, когда отец брал ее с собой. Время от времени он оборачивался к ней, спрашивал, все ли в порядке. Услышав в ответ, что дочь еще в седле, смеялся и кричал, чтобы держалась крепче.

На прогулки Толстой отправлялся обычно в странной белой полотняной складной шляпе, блузе из грубого полотна, бесформенных штанах и сапогах с мягкими голенищами. Иногда менял шляпу на картуз. Издалека походил на молодого человека, переодевшегося стариком – с накладной бородой и бровями из ваты. Однажды резвый Делир испугался, когда проезжали мимо кузницы, споткнулся и упал. Не выпустив повода из рук, Лев Николаевич высвободил ноги из стремян, целый и невредимый поднялся на ноги и попросил Сашу ничего не говорить матери.

Вернувшись в пять часов, выпивал стакан чаю и закрывался в кабинете, где, растянувшись на кожаном диване, размышлял, читал, делал заметки или дремал. Но случись недомогание – насморк или просто усталость, – все менялось: закутывался в халат, набрасывал на плечи кофту из коричневой шерсти, надевал на голову черную шелковую ермолку, «иногда необыкновенно громко зевал (это бывало большей частью в сумерках), что, особенно летом при открытых окнах, раздавалось по всему дому и было верным признаком, что ему нездоровится». [644]

К семи часам, когда семья собиралась на ужин, Толстой вновь появлялся. Теперь его меню было более обширным: суп, рисовые или картофельные котлеты, десерт. Иногда, очень редко, пил вино. После ужина, когда женщины, сидя в гостиной вокруг большой лампы под абажуром, занимались рукоделием, играл в шахматы с одним из сыновей или кем-то из гостей. Приезжали повидать его и писатели: Мережковский и Гиппиус, которые ему не понравились, переводчик Гальперин-Каминский. Часто звучала музыка: в доме было два инструмента, этажерка ломилась от нот – Гайдн, Моцарт, Шопен, Глинка, Бетховен. Обычно играл друг дома, пианист Александр Борисович Гольденвейзер, но бывали и именитые гости, например, Ванда Ландновска в 1907 году. Отвергая музыку как колдовство, Толстой не мог сдержать чувств, если мелодия ему нравилась. Сидя в старом вольтеровском кресле – с опущенной головой, закрытыми глазами, – вздыхал, плакал, не в силах совладать с нервами. В приглушенном абажуром свете его профиль, белая борода и волосы казались чем-то нематериальным. Но «чары» рассеивались, и Лев Николаевич сердился на композитора и исполнителя за только пережитое: говорил, что слезы его ничего не значат, просто не может слышать некоторые мелодии без слез, как Саша покрывается крапивницей, когда съест клубники, к тому же ему случается плакать и от смеха, и все это от нервов.

Около десяти вечера пили чай. В одиннадцать Толстой удалялся, пожелав каждому спокойной ночи. «Рукопожатие его было особенное, – вспоминал Гусев, – он как-то задерживал в своей руке руку другого, смотря в то же время в глаза с особенным дружелюбным чувством». Потом шел в кабинет, зажигал свечу, садился на детский стульчик за стол, доставал записную книжку. Все, что отметил на ее страницах, в развернутом виде переносил в дневник – добавлял размышления, впечатления. Потом подводил черту и ставил дату следующего дня с обязательным «Е.б.ж.» – если буду жив.