Аркадий Савеличев - Последний гетман

Она тронулась чуть позже этого обозного авангарда и нагнала поезд Разумовского уже недалече от Москвы. Фельдмаршал, как водится, стоял у своей кареты со шпагой наголо и со всеми ординарцами. Екатерина ласково поманила пальчиком:

– Мой фельдмаршал, да вы хоть куда!

– Куда прикажете, ваше величество! – отсалютовал он шпагой истинно молодецки.

– Пока приказываю – ко мне в карету.

Он опустил шпагу и, едва успели выскочить на лужок сопровождавшие фрейлины, полез в пропитанную духами карету.

– Уф, ваше величество… – коленопреклоненно припадая к ручке, не слишком церемонился.

Да и какие церемонии на коленях, хоть и в огромной карете, да не во весь же рост.

– Садитесь, Кирилл Григорьевич, ради бога садитесь! Право, своей возней вы развалите мои дорожные стены. Еще и заколете, как овечку!

Он запоздало бросил шпагу вниз, одному из ординарцев, и кое-как умостился на подушках.- Ну, наконец-то, – по-дружески рассмеялась Екатерина. – Вы еще влезаете в карету?

Разумовский отдувался, пока не понимая насмешливого, покровительственного тона Екатерины.

– Да полноте, Кирилл Григорьевич, – положила она свою аккуратную, затянутую в белейший шелк ручку на его растопыренное колено. – Куда денешься, все мы толстеем… – Вздохнув, поворотилась под дорожной ниспадающей накидкой – нечто вроде распашного плащика.

Кажется, и себя к этой породе вольно или невольно причислила…

Разумовский несогласно, искренне запротестовал:

– Екатерина Алексеевна… свет наш негасимый!… Как вы можете так о себе думать? Выбросьте из головы это «мы». Может быть только – «вы»… Разумовский… иль кто там другой! Я рассержусь на вас… уж простите…

Этим мыканьем, выканьем он переходил всякие границы, но что с него возьмешь? Если и за более дерзкие мысли не решилась усадить в Шлиссельбург – так сейчас-то дальше кареты куда усаживать?

Екатерина плотнее запахнула накидку, как бы ужимая и свое раздобревшее тело.

– А ведь нам предстоит еще к Троице сходить. Пешочком! Не осрамимся, Кирилл Григорьевич?

Он привык к решительным переменам ее характера, но все-таки воззрился широко открытыми глазами:

– Пешо-очком?.. Тут веселый смех:

– Да разве вы не ходили, Кирилл Григорьевич? С нашей бесподобной Елизаветой Петровной?

– Вроде хаживал, – прежним гоголем вздернул он плечи. – Если пригласите, сочту за благость, Екатерина Алексеевна.

– Ах, друг мой смешной!… Да не видите – я уже вас пригласила. А пока – в путь. Достославную победу праздновать!

– В Петровском-то по старой памяти остановитесь?..

Он как великой милости просил. Екатерина поняла:

– Ну, как откажешь вам, Кирилл Григорьевич? Да только ненадолго. Попутно. Герой Тавриды, поди, целый полк приведет, боюсь, и Головинский дворец всех не поместит.

Ясно, что не будет, как перед коронацией, целыми днями гостить…

– Я рад, ваше величество, и тому, что вы пообещали. Прикажете готовить встречу?

– Не приказываю – прошу… по старой памяти, Кирилл Григорьевич.

– Тогда скачу, лечу поперед вас!

Он приложился к вздрогнувшей ручке и выскочил на дорогу, крича своим:

– Коней! Лучших! Налегке!

Карета, освобожденная от лишних вещей и запряженная свежим шестериком, сорвалась с места под оглашенное хлопанье бичей.

Такой бешеный шестерик не могла нагнать и Государыня.

Кроме обычных приготовлений, еще надлежало упрятать куда-то Софью Осиповну, отправленную ранее в Петровское. Екатерина наверняка не захочет с ней встречаться.

Слава богу, и в Москве, и в Подмосковье было немало домов, оставшихся от старшего брата. И пяток Софьюшек спрячешь. Государыня… она же и Екатерина Алексеевна… по старой памяти в гости грядет!

До самого последнего дня Кирилл Разумовский не очень-то верил в богомолье Екатерины Алексеевны. Конечно, ее прошлое протестантство давно улетучилось из души, и тело напиталось стойким русским духом; конечно, живы были в памяти пешие походы с незабвенной Елизаветой Петровной, восторг при виде людских толп, двумя шпалерами падающих ниц при виде шествующей Государыни, но… Это ж не коронация, не память о великом строителе Петербурга, не воскрешение его царственной дочери. У Екатерины все было иное. Даже поздняя любовь к утехам женской жизни… Разум, душа и тело жили как бы порознь, в триединство не соединялись; над всем властвовал неукротимый разум. Власть! Власть! Даже над покорителем Тавриды. В приливе женской благодарности можно дать титул «Таврического», но при малейшем неудовольствии ожечь окриком: «Не забывайся!» Иначе чем объяснить, что перед самым выходом в этот пеший поход в тихое Петровское нагрянул сам виновник исходившей пирами Москвы?