Аркадий Савеличев - Последний гетман

А где в других местах и оставались полесья, например по Припяти, так винокурни дожигали. Пей да гуляй! Хохол не привык далеко заглядывать; не лях, так турчан, крымчан, а то и мадьяр не прочь повострить саблю о хохлацкую шею. Живи, пока живется, а дале не заглядывай. Красна, дивна земля? Вот! Плодов-то земных – ого-го!… Сады ломились и без турецких сабель. Рыба – на берега днепровские и сеймовские выскакивала не от ляшских пушек. Чего гнуть спину на пашне? Жнитво пожнет любой конь, любая сабля. Сказано: жизнью сиюминутно наслаждайся…

Сама природа своей щедростью лень нагоняла. Это не север российский, где в поте лица на лесных выжигах колоски по пальцам считали. Здесь уж коль бросил, даже с пьяных глаз, какой-никакой зернь под ноги – колос пикой казацкой встанет. Коль нет войны – пей, гуляй да «писни спивай».

Нехай – да и вся недолга судьбина!

Нынешний гетман, попивая в роскошной карете то вино венгерское, особенно любимое старшим братом, то винцо французское, по дворцовой нынешней моде, – не «спивал» ли? От песни дорога короче становится. А видит Бог – не терпелось в Малороссию…

Где-то около Умани встретил генеральный обозный, наместник в отсутствии гетмана, да и свояк по одной из его племянниц. С именем славным, страдальческим еще со времен Мазепы: Кочубей. Тому казненному Кочубею внук уже, душой нельстивый, а кричит своим казакам:

– Слава батьке Кириллу! Слава нашему гетману! Видно, истосковались казачки, всякую дисциплину, и раньше-то грешную, вконец растеряли. Конечно, не Измайловский строевой полк, но все ж не всякому дано целоваться с ясновельможным. В Петербурге этого не поймут, а здесь отказать нельзя. Кочубею под усы первый чмок, и другим в очередь. Не унывай, гетман! Не выдадут.

Целовался всласть, не глядя. Но вот уж перед кем остановился:

– Горленко! Свояк?.. Полковника Горленко он давно, еще при последних вздохах Елизаветы Петровны, послал на пир к Фридриху, а похмелье только ныне вышло:

– Много ль вас, козаченьки мои?..

– А только те, батько, что на десяти конях ускакали… Главные командующие нами мосты мостили, а мы ж дурни!…

Гетман похилил нестарую, но уже тяжелую голову.

– Ставь в таком разе шатры!

Гетман при обозе, при измайловском людном эскорте, каждый атаман при своих же казачках, у полковника Горленко при десятке уцелелых голов еще откуда-то сотня возросла, – как не махнуть полостями вечерних шатров? За Уманью уже степь расстилалась. С огнями казацкими. С ором всесветным:

– Батько приихав!…

– Геть!…

– Насустрачь вся ридна Украина!…

– Геть…

Он стариком уже себя считал: тридцать пять годиков, не шутка! Слеза прожгла оба околосья парика.

Что-то непонятное творилось с гетманом Малороссии, который еще неделю назад был и полковником Измайловского полка, и президентом Академии наук, и просто неприкасаемым человеком. Сейчас к нему каждый, как к придорожному камню, прикасался. Самое странное, он не чувствовал в этом ничего чуждого. Ну – геть!… Ну – батько!…

Где-то еще шаркали подошвы московских и петербургских гостиных, где-то еще разносился милый голосок Дашковой: «Революция, гетман, как вы этого не понимаете?!» – он ничего этого не понимал и, самое удивительное, понимать не хотел. Какая революция, когда сентябрь на октябрь стелет степь?

Шатры светились огнями. Каждый призывал к себе гетмана. Но разве это, при его-то лукавой старости, возможно?

– Возможно, – изрек старый Кочубей.

– Неяк же, батько, – более молодой Горленко. Здесь, на степном казацком кругу, все свояки? Все куда-то уходило. Оставалась степь. Оставалась исконная жизнь.

– А мой управитель? Пренебрег?

Помолчали оба свояка. Наконец Кочубей по праву старинности не удержал горькую истину:

– На три воткнутые в землю пики с коня бросился. Потому как сынка-то на три фридриховых штыка подняли… Не нуди, батько, так полагается извеку.

Кто на штыки, кто на пики. Спрашивали о том гетмана?

– Спрашивали меня?!

Вопрос-то глупый. О судьбе своей никто не спрашивает. Неуж гетман не понимает?.. Дозволительно досказали:

– Дочка-то ничего, разродилась. Гарный хлопчик… ну, прямо в тебя, гетьман!

Ах, лукавый их возьми! О чем намекают?.. Ему о Богданах надо подумать… о Богдане Хмельницком… о Богдане Рожинском…

Богдан Хмельницкий учился в киевской иезуитской школе. Отец, сотник Чигиринский, велел. Богдан – был Зиновием. Так повелось, на польский лад.