Георгий Гулиа - Сулла

– О великий, слушаюсь.

– Как себя чувствует Цецилия?

– Служанки говорили мне, что лучше. Значительно лучше Они сказывали, что не иначе как будет мальчик.

Сулла заулыбался. Брови подались в стороны. Уголки губ дрогнули.

– Они уверены?

– Эти хитрые бестии, о великий, все знают. И без мантики. У них свои правила. Свои наблюдения.

– А все-таки откуда они берут?

Слуга пояснил:

– Живот, говорят, острый. Словно бы изнутри пика торчит. И частые позывы к рвоте. Не унимаются они, эти позывы.

– Из всех женщин мне нравится более всего Цецилия… – Сулла бросил взгляд на статуэтку из золота, изображавшую Цецилию. Правда, ваятель скостил по меньшей мере лет десять, но это неважно. Цецилия все равно красива, вернее, привлекательна.

Эпикед положил на стол две дощечки с надписями.

– Что это?

– Два имени, о великий. Этот, – слуга поднял первую пластинку, – мой родной брат. Несчастный человек. Обиженный марианцами. И все из-за меня… А второй… – Эпикед ткнул пальцем другую дощечку, – тоже мой брат. Сводный брат. Он проживает в Остии. Ютится в какой-то норе…

– А ты сам? – спросил господин. – Ты как-то говорил мне, что собираешься жениться… Почему ты не женишься?.. Тебе тоже нужен дом… Ты думаешь привести жену?

– Передумал, – сказал Эпикед, краснея.

– Гм… С чего это ты?

Сулла вернул дощечки, начертив на них свое имя.

– Передай Гибриду и скажи, чтобы поживее действовал. Дома выберешь сам. Просмотри лично списки. Ведь этот Гибрид плут неимоверный. Он все для себя и для Красса.

Слуга стоял опустив голову. Затем порывисто бросился на колени и поцеловал руку своему господину. Через мгновение он был уже за дверью.

Проконсул полюбовался пламенем свечи, которая горела на столе. И долго не мог оторвать глаз.

Плутарх, основываясь на достоверных источниках, писал:

«Положив начало резне, Сулла не прекращал ее и наполнил город убийствами без счета и конца. Многие пали вследствие личной вражды без всякого столкновения с самим Суллой: угождая своим приверженцам, он выдавал им людей на расправу. Наконец, молодой Гай Метелл осмелился спросить его в сенате, где предел такому злу и далеко ли он думает еще зайти, прежде чем можно будет ждать успокоения. «Мы не просим тебя, – прибавил он, – освободить от кары тех, кого ты решил казнить, мы просим лишь избавить от неизвестности тех, кого ты решил помиловать». Сулла ответил, что он и сам еще не знает, кого ему предстоит пощадить. «Так объяви же, – перебил его Метелл, – кого ты хочешь наказать». Сулла сказал на это, что он так и сделает… «Немедленно после этого Сулла составил проскрипционный список в восемьдесят человек…» «А через день Сулла объявил новый список в двести человек, затем третий – не меньший…»

«Не говоря уже об убийствах, прочие мероприятия Суллы тоже заставляли общество страдать. Так он провозгласил себя диктатором…» «Через народное собрание было проведено постановление, которое не только избавляло Суллу от ответственности за все содеянное им прежде, но и на будущее время предоставляло ему право казнить смертью, конфисковать имущество, основывать колонии, строить и разрушать города, давать и отнимать престолы…»

Аппиан указывает:

«Чтобы сохранить видимость исконного государственного строя, Сулла допустил назначение консулов. Консулами стали Марк Туллий и Корнелий Долабелла. Сам Сулла, как обладающий царской властью, будучи диктатором, стоял выше консулов. Перед ним, как перед диктатором, носили двадцать четыре секиры… Многочисленные телохранители окружали Суллу…»

«В следующем году Сулла, хотя он и был диктатором, притворно желая сохранить вид демократической власти, принял во второй раз консульство вместе с Метеллом Благочестивым…»

В третьем часу утра Сулла выходил в атриум, где принимал посетителей или работал за столом в таблинуме. Потом его видели в сенате или на заседании народного собрания. После второго завтрака – снова атриум или таблинум. После первой стражи он сбрасывал с себя официальную тогу, рядился в холщовую тунику-безрукавку, снимал тесные башмаки и отдавался веселью в обществе закадычных друзей. Ночь принадлежала только ему. Желчь как бы отливала от всех членов, уступая место доброте и бездумным утехам. Немало способствовали этому вино и женщины. Он даже не сразу ответил бы, что выше: вино или женщины?

Злые языки шептали, что бурное ночное веселье являлось разрядкой от кровавых дневных дел. И что, в свою очередь, кровавые дела следовали за утренним похмельем, когда тяжелела голова, разливалась желчь и пухли веки от чрезмерных возлияний. Все сходились на одном: днем к нему – не подступись. Лучше вечером. Однако вечер и ночь отводились для триклинума, а не для деловых свиданий. Кто же мог к нему попасть вечером, если особо не зван?..