Николай Зарубин - Духов день

– Я ж тяжелый, – почти кричал знакомому, – как плюхнулся, так и напоролся коленкой на бутылочное стекло. Распластал до кости. И ведь не лежал на койке, ходил до последнего. Потом вижу, что Томкины примочки не помогают, и подался в комплекс. Пришел к одному суслику в белом халатике на остреньких плечиках – тот даже рученьками всплеснул: нога синяя, толстенная, гною с пол-литровую банку. Побежал, позвал кого-то: смотрели и так, и эдак – головками качают, сокрушаются. Я и говорю им: «Чего, дражайшие, не видели ноги, что ли? Давайте, полосуйте, колите, мажьте, а мне болеть некогда, я еще не все дела на этом свете переделал…»

Знакомый верил, ахал, понимающе улыбался, о чем-то пытался рассказывать сам. Петро Васильевич стоял над ним, глядел немигающими глазами, как может только глядеть кошка на мышь, и видно было, что слушал вполуха, из вежливости. Постояв так некоторое время, совал знакомому свою большую пухлую руку и шел дальше.

Петро Васильевич любил ходить, особенно когда бывал с похмелья. Ходил в центр поселка, где были расположены все магазины, ларьки, небольшой базарчик, вокзал, клуб и где более всего собиралось народу. Чаще ходил со своей Томкой – женщиной роста невеликого, худощавого сложения и приятной наружности. К тому же помладше супруга лет на пятнадцать-двадцать. В дни таких выходов на люди держалась она к нему поближе и, видимо, чувствовала себя за ним как за каменной стеной.

Петро Васильевич останавливался у каждого прилавка, у каждого ларька, у каждой торговки на базарчике, где его хорошо знали и были радешеньки такому покупателю. В объемистую сумку ложились пучков десять луку, столько же редиски, килограммов пять свежих помидоров, куска два-три домашнего сала, какая-нибудь банка груздей или огурцов. В расположившейся неподалеку столовой находилось для него палка-две сырой колбасы, какую отпускали далеко не всякому, так как была она в большом дефиците. Отпускали, видимо, за то, что Петро Васильевич здесь же и угощался обедом, состоящим из двух порций щей, пяти гуляшей, пяти же глазуний, из десятка, а то и более беляшей и литров двух компота. Здесь же, в столовой, нередко удавалось прикупить филейного мяса говядины килограммов пять, а то и десять. Любую покупку или приобретение Петро Васильевич сопровождал шутками, рассказами о каких-то случаях из жизни и все это проделывал в полный голос, все это озвучивалось непосредственно и внушительно.

По возвращении домой Томка его не отходила от плиты, и бывало, что в тот же день Петра Васильевича приглашали на какую-нибудь свадьбу – поснимать (а был он фотографом), и возвращался в сильном подпитии, правда, всегда на своих ногах. А утром, испытывая всегдашнюю потребность подзаправиться, еще не продрав как следует глаза, кричал прямо с койки:

– Том, у нас там есть что-нибудь подкрепиться?

– Нету, – коротко отвечала недовольная его вчерашней пьянкой супруга.

– Да как «нету», мы же купили с тобой пять килограммов мяса?

Томка выбегала к нему из кухни и в дверях комнаты резко и зло подтверждала:

– Говорю тебе: не-е-ту! Ты вить, такой-сякой, ночью поднялся, полез в кастрюлю и все мясо съел – я его с вечера специально отварила – холодильник-то не работает, а у тебя все пьянка на уме!..

– А-а-а… – успокаивался Петро Васильевич. – Ладно. Приготовь хоть чаю: поднимусь и сходим в центр, прикупим чего-нибудь.

Вставал он легко, без свойственных выпивающим угрызений совести, что так же было подтверждением его сильной натуры. Петро Васильевич твердо знал: если и пьет, то на свои, трудом заработанные рублики. И Томка живет на то же. И ее дочь – чужая ему смазливая девчонка, которую он кормит, одевает, учит. Он никого не зажимает, ни в чем не отказывает, но и сам любит пожить всласть, как ему хочется – для того и трудится. Он легко раздает деньги соседям в долг, даже если те тяжелы на отдачу, потому у него нет проблем с народом, обитающим в пристанционном околотке. И каждый уважает в нем силу, щедрость, простоту в обращении с кем бы то ни было, потому и величают по имени-отчеству – Петро Васильевичем. Но особенно люб он одиноким старушкам, годящимся ему в матери. Эти почему-то называют его Петенькой, а почему – бог весть.

В ремесле своем Петро Васильевич достиг совершенства давно, еще в годы бурной кочевым образом жизни молодости, закончившейся где-то далеко за тридцатилетним рубежом. О том, что он был хорош собою, породист лицом, умен и уверен в собственных возможностях, говорила висевшая в доме на видном месте большая фотография, оформленная в незатейливое паспарту. Снимок был сделан мастерски, со всеми тонами и полутонами, голова на нем была в меру повернута, наклонена, на губах легкая улыбка, глаза освещены благожелательством, волосы подстрижены и уложены так, как это могут делать только настоящие мастера-парикмахеры, готовящие к какому-нибудь великосветскому рандеву знаменитых артистов – с налетом дозволенной в данном случае небрежности.