Николай Зарубин - Духов день

А уж сколько таких-то обламывалось о сию гордыню собственную, и не счесть. Подходило, подходит и будет подбираться ко всякому такое горючее, такое пронзительно дикое прозрение и ко всякому в свой беспросветный, беспроглядный час, когда не то чтобы выть – в прорубь стылую черную головой кинуться, но уж нету на белом свете ни отца, ни матери, а человек – один на один со своей подстреленной бескрылой совестью, пожинающий уже от детей собственных то же, что и сам сеял. Но нельзя спятиться пятками назад, нельзя в обратном направлении пропетлять извилистой тропой собственной жизни, которую пробежал так быстро и так незаметно, будто в беспамятстве, и надобно подводить итог.

Что не шло с языка, договаривала налетавшая, как вихрь, дочь одной из бывших соседок бабы Поли, фельдшерица Викторовна. Эта на неделе раза два-три набежит, распахнет во всю ширь старую скрипучую дверь и простукает обутками по полу так, что слышно всему бараку. Вместе с таблетками, микстурами совала то кулек с какими-нибудь пирожками, то шмат сала, то банку варенья, то еще чего, не балуя только деньгами – старуха могла снести их в магазин и потратить на «тройничок».

– Ты, старая, когда перестанешь пить? – наступала на бабу Полю. – Смотри, какие у тебя ноги синюшные – отеки это. Почки не работают.

– Да чё ты, милая, – отговаривалась старуха. – У меня тока живот не в порядке, а так я – куды с добром.

– Ты мне зубы не заговаривай, знаю я. Допьешься – парализует. Будешь лежать чурка чуркой, и никто к тебе не придет.

– Ты и придешь. И таблетку дашь, и чайку нальешь – хорошая ты, Викторовна, дай тебе Господи здоровья.

– Ах, баба Поля, баба Поля, – вздыхала фельдшерица. – И что мне с тобой делать – ума не приложу.

– А че делать, че делать… То и делай: заглядывай, навещай старуху. Все мне веселей.

– Твои-то лбы заходят? – интересовалась Викторовна, отлично зная, что если и бывают, то крайне редко.

– Бывают, как не бывать. Ден пять как Владик был: сальца принес, вареньица, пряничков. Чай с вареньицем пила да пряничками закусывала…

– Ты мне не ври, – обрывала Викторовна. – Не было их у тебя – мне все про тебя известно, люди все видят. – А с Ульяшихой чего поцапалась? – спрашивала неожиданно.

– Откуда ж тебе известно, милая? – настораживалась баба Поля.

– Мне все про тебя известно. У магазина была Ульяшиха – плела там про тебя всякую несуразицу.

– Чё плела-то? Че про меня можно плесть-то? – беспокоилась старуха и, сообразив, что наступил самый момент поплакаться, начинает с подвываниями о наболевшем:

– Житья от ее нетути… В энтот раз-то сидит и говорит, мол, Иванович-то мой, царство ему небесное, зря тебя выбрал в жены-то… Мол, сирота ты беспризорная… В тебе, мол, и позариться мужику не на че было-о-о…

– Ну и плюнула бы на нее!

– Я и плюнула, – уже без подвываний отвечает баба Поля, показывая тем самым, как она за себя постояла. – Я-то, говорю, честная, и мужиков не меняла, как ты. А ты, говорю, скольких мужиков-то поменяла? А?..

– Ну-ну, – подбадривала, улыбаясь, Викторовна.

– Вот и «ну»! Мужиков-то, говорю, было пруд пруди, а жениться на тебе, толстозадой, никто не всхотел. Детки-то, говорю, у тебя от скольких отцов?..

– Ну и молодчина ты, баба Поля, – уже смеялась фельдшерица.

– Я-то молодчиной была, а ты, говорю, телом своим торговлю вела со всякими красномордыми кобелями, пока наши мужики-то кровь на фронте проливали!.. И чё она ко мне вяжется-то, а, Викторовна? – исчерпав тему свары с Ульяшихой, заканчивала с подвываниями старуха, подумывая между тем, как ей получше перейти на другую – к жалобам на бросивших ее сынов. – Некому меня защитить, никому-то я не нужна – старая да немощна-а-а-я… Бросили сынки-то, оставили на съедение злым люу-у-дям…

– Тебя, баба Поля, как я погляжу, не так просто обидеть, – справлялась со своим смехом фельдшерица, понимая, куда клонит старуха и что жалобы ее придется слушать долго. – С Ульяшихой я сейчас разберусь, – подытоживает она, вставая и поворачиваясь к двери. – Что до сынков твоих, так никто не заставлял тебя домишко свой продавать и переселяться сюда.

– Дак, Викторовна, – торопится баба Поля оправдаться. – Нада ж было подмочь деточкам единокровным…

– Лбы они здоровые, а не деточки, – бросает резко, приостановившись у дверей, фельдшерица. – Лбы самые настоящие. И бессовестные к тому же.

– Это тебе – лбы, а мне – деточки, – пытается спорить баба Поля. – Я ж их растила, учила, в люди выводила…