Георгий Гулиа - Рембрандт

– Но это – между прочим. Главное – есть дом Рембранда, есть площадь Рембрандта, есть прекрасный кинотеатр имени Рембрандта, есть, наконец, Рейксмузеум с «Ночным дозором» и «Синдиками» Рембрандта…

– Корнелия, скажи Ребекке, чтобы пожарче затопила камин. Проклятый октябрь! В этом году он какой-то особенный. Колючий. Обжигающий. Не так ли, Корнелия?

Корнелия с грустью смотрит на отца.

– Ты чем-то удручена, Корнелия?

– Нет, меня тоже донимает эта осень.

Она, конечно, солгала. Октябрь как октябрь, месяц осенний, ветер, дождь, прохлада и сырость. Обычное дело. Очень плохо, когда к осени прибавляется и старость. Уж очень постарел отец. Дело не в том, что лицо покрылось глубокими морщинами. Подбородок стал обвисать, щеки обмякли.

Ребекка тоже должна почувствовать этот пронизывающий холод и вовремя затопить камин. Что за сырость?

– Корнелия, а как на дворе?

– Противно.

– Так почему же медлит Ребекка?

Корнелия, которой только недавно исполнилось пятнадцать, вышла в коридор.

– Чего он? – спросила Ребекка.

– Ему холодно. Приказывает затопить.

– Холодно? Разве холодно?

– Мне – нет, – сказала Корнелия, – но холодно отцу.

– Может, дать ему горячий отвар из трав?

– Отвар само собой, Ребекка. Но камин затопить надо.

– А как насчет доктора? Может, сходить мне к господину Тюлпу?

– Не знаю, Ребекка, не знаю… Давай сначала затопим.

Когда запылало пламя в камине, художник подсел поближе. Чуть не влез в него.

– Ты обгоришь, отец.

– Я? – Рембрандт смеется и уголками глаз видит свое лицо на стене. – Корнелия, похож?

Корнелия сравнивает того, который на стене, с тем, который у камина.

– Ты выглядишь значительно моложе, – солгала Корнелия.

«Вылитая мать, – думает про себя Рембрандт. – Но ростом будет повыше и постройнее. Это и понятно – росла в холе, не то что несчастная Хендрикье. И бедного Титуса немного напоминает».

Корнелия шепчется на кухне с Ребеккой Виллемс:

– Ему плохо, Ребекка.

– Схожу-ка к доктору. Он посерел, и голос стал сиплым. Я дам ему отвара. – И понесла к хозяину небольшую миску.

– Что это? – поморщился Рембрандт.

– Отвар. Вам будет легче.

– Легче умереть, что ли? Скапутиться легче, что ли?

– Какие слова говорите, ваша милость? Да поглядите на себя – о смерти ли думать?

– Ребекка, где Корнелия?

– На кухне.

– Приблизьтесь ко мне. Поближе. Еще ближе… Чтобы она не слышала.

– Здесь никого нет.

– Ребекка, я, наверно, помираю.

Служанка махнула рукой.

– Послушайте меня, Ребекка. Вокруг – никого. Я один. И Корнелия с вами. В этой церкви орган. Понимаете? Орган. Я хочу, чтобы туда перенесли прах Саскии. Пусть она будет недалеко от Титуса. И от Хендрикье тоже. Слышите, Ребекка Виллемс?

– Я слышу, ваша милость. Но к чему все эти досужие речи? Вы будете еще долго, долго жить.

Рембрандт вытянул руки. Их чуть не касалось пламя. А они были холодные.

– Нынче просто морозно, Ребекка.

– Да, ваша милость…

Он поморщился и еще ближе подвинулся к огню.

– Горит! – крикнула Ребекка.

Это задымился рукав старого, засаленного халата. С трудом погасила Ребекка запылавший рукав.

Вбежала Корнелия.

– Что такое? – И застыла. Ей все стало ясно: отец улыбался кривой улыбкой юродивого.

– Отец, тебе надо лечь.

– Нет, – заупрямился старик. – Нет. Дайте мне лучше немного вина. Знаете, какого? Красного.

Ребекка переглянулась с Корнелией.

– А что, ваша милость, ежели за доктором схожу?

– Это почему же?

– Просто так…

– Нет. Мне теперь лучше. Это проклятая осень.

Старичок на стене похихикивал. Его плечи противно подрагивали. Глаза превратились в щелочки.

– Итак, господин ван Рейн, – голос у старика скрипучий, – пора подводить итоги. Или, может, рановато еще? Скажи спасибо богу, что еще дышишь. Это после Титуса. Другой бы на твоем месте непременно умер…

– Скапутился?

– Вот именно. Самое подходящее слово.

– А ты уверен, что я живу?

– Уверен. Пока уверен… Послушай, ты хорошо должен знать Библию. Ты столько написал сюжетов из нее! Тогда вспомни Книгу Иисуса, сына Сирахова. Вспомни, вспомни… В ней есть такое место: «И когда все твое дело исполнишь…» Понимаешь? Когда исполнишь…

– Вспомнил. Что же дальше? Намекаешь? На что?

– Я спрашиваю: все ли свое дело исполнил? Только честно. Без скромности. Но и без излишнего преувеличения.

– О каком деле спрашиваешь, противный старичок?

– О твоем. О деле своей жизни.