Георгий Гулиа - Рембрандт

– Он пережил драму со стрелками. Он похоронил Саскию. Скандальная история с женщиной по имени Геертье Диркс – тоже позади. Титус растет. Сыну уже тринадцать лет. Вспоминаете даты?

– Нет. Не совсем… А когда появилась Стоффелс?

– Где-то после сорок пятого. Или чуть раньше…

Эфраим Бонус, довольный, потирал руки. Сверкнул большими зрачками. Сказал с неистребимым португальско-испанским акцентом:

– Ваш сын сегодня мне понравился. Весел, здоров, аппетит отменный.

– А бледность, доктор?

– Дети растут, меняются все время. Сегодня бледен, завтра, после хорошей прогулки, – порозовеет… О, что это?

Доктор Бонус взял со стола огромное яблоко. Оно как бы светилось изнутри.

– Оно настоящее? – спросил доктор. – Где вы его купили?

– Моряки привезли. Из Алжира.

Служанка внесла блюдо с жареным мясом. Художник откупорил бутылку французского.

– Кто она? – спросил Бонус, когда служанка вышла на кухню.

– Она? – Рембрандт посмотрел на дверь, в которую вышла девушка.

– Очень мила. Новенькая?

– Она? – машинально спрашивал художник. – Она – служанка. Мне бы экономку. Но где найдешь так быстро?

Доктор надкусил яблоко. Сладко почмокал.

– Хорошо! Прекрасный плод! – Но вдруг улыбнулся, хитро заметил: – Но она лучше.

– Хендрикье?

– А звать ее Хендрикье?

– Хендрикье Стоффелс. Деревенская. Неотесанная. Вы уж извините ее.

Рембрандт продолжал смотреть на дверь.

– Очень мила… – повторил господин Бонус.

– Она внимательна к Титусу. Я очень благодарен ей.

– А сколько ей лет, господин ван Рейн?

– Ей? – Рембрандт казался рассеянным. – Наверное, двадцать – двадцать три. А что?

– Знаете, как называют такую мавры?

– Какие мавры?

– Испанские, например.

– Не знаю. Как, господин Бонус?

– Несверленый жемчуг.

Рембрандт расхохотался, принялся разливать вино.

– Как, господин Бонус? Повторите, пожалуйста,

– Несверленый жемчуг.

– Восток есть Восток! – сказал Рембрандт, все еще содрогаясь от смеха. – Несверленый жемчуг! А кто это может доказать?

Доктор Бонус поднял бокал, заговорщически огляделся.

– Вы, например, – сказал он.

– Я? – Рембрандт удивился. Поставил на стол недопитый бокал. – С чего вы взяли?

– Вы же мужчина, господин Рембрандт. Наконец, жизнь есть жизнь. А она и впрямь хороша. Обратите внимание на грудь, на талию, на ноги. Чудо!

Вошла Хендрикье. Лицо ее было свежим, щеки пылали, глаза опущены – ни на кого не глядит, платье облегает груди, которым явно тесно.

Доктор подмигнул Рембрандту. Художник сделал вид, что не заметил игривого поведения доктора. Скосил взгляд и наткнулся на ноги Хендрикье: точно литые…

Из разговора в Музее Бойманса – вам Бённингена. Роттердам. Апрель, 1984 год.

— На кого похож Титус? На отца? На мать?

– Трудно сказать. Больше черт отцовских.

– А губы?

– Губы скорее материнские.

– Сколько ему лет на картине? Тысяча шестьсот пятьдесят пять минус тысяча шестьсот сорок один. Значит, лет четырнадцать.

– Титус держит в руке карандаш. Перед ним листки бумаги. Задумался. А сколько отцовской любви вложено в портрет!

– Да, залитый светом мальчик, светящийся изнутри. А где его более ранний портрет?

– В Америке.

– С огромной любовью написан еще один портрет Титуса. Он сидит с книгой в руках, читает что-то занимательное. А на него с верхнего левого угла льется золотой рембрандтовский свет.

– Где он находится?

– Я видел портрет в Вене. В Музее истории искусств. Рядом с двумя автопортретами отца.

– Славный мальчик. О чем он думает? Может, вспомнил что-либо из того, что рассказывал ему отец о несчастной Саскии…

– Мальчик задумался. Мир в его глазах чист и светел…

Поздний вечер. С моря дует пронзительный ветер. Он способен пройти сквозь грудь, как стрела, как пуля. Рембрандту захотелось огня в камине. Не потому, что очень прохладно, а для глаз – пусть пылает пламя, пусть оно рвется кверху. От него легче на душе.

Титус спит этажом выше. Титус – слава богу! – уже перешагнул роковой порог. Пусть не так крепок, как бывают иные дети, скажем, на лейденских мельницах, но достаточно резв, достаточно смышлен.

Сегодня за день кое-что сделано: хороши оттиски с досок, на которых художник удачно схватил нищих, беседовавших на улице. Да и этот вид на Амстел не так дурен, как показалось вгорячах. Несколько сакраментальных мазков по «Данае», пожалуй, приблизили работу к концу, и холст можно будет снять с мольберта… Любопытно, что скажут амстердамские мастера, когда он выставит для обозрении многострадальную «Данаю»?.. Пусть точат языки на все лады – дело сделано. Правда, эти ополченцы до сих пор не могут успокоиться – ну и бог с ними! Лучше не думать о них, но смотреть вперед. Ученики есть, они будут еще. Силы достанет в руках и ногах, холст и японская бумага – под рукой. А чего еще надо мастеру, если в нем не угасла искра?