Георгий Гулиа - Рембрандт

– Послушай, брат, – говорит старичок на стене, – ты хорошо знаешь эту книгу. Ты не раз говорил о ней с пастором Сильвиусом. Один ученый еврей тоже толковал о ней. Ты помнишь это место о всаднике?

Старичок на кушетке стонет. Ему не до ученых текстов. И о какой книге идет речь?.. Вероятно, о Библии. Там много всяких мест, много притчей… Всадник? Это какой же?..

Со стены хитровато подмигивают.

– Не притворяйся, что запамятовал. Это дело очень важное, чтобы проходить мимо него. Так вот, речь идет о всаднике, за которым следует ад, ибо он, этот всадник, беспощаден. Вспомни-ка…

– Ах да! Разумеется, это о смерти. Верно, много было смертей. Всадник и в самом деле беспощаден. И конь под ним слишком горяч и слишком быстр…

Как будто недавно это было. Какая-то неведомая сила повелела: поезжай к матери в Лейден, посмотри на нее, порисуй еще раз! И он повиновался таинственному приказу и поехал. Что же он увидел неподалеку от знакомой мельницы? Старую, хилую мать, тяжело опирающуюся на палку. Больную Лисбет, постаревшего Адриана и старушку – уже старушку! – по имени Антье. Боже, как все переменилось! Нет, узнать своих можно, они вроде бы те же, но после изрядной разлуки руины особенно бросаются в глаза. Взять хотя бы силача Адриана. Ведь это уже не тот Адриан, который по два мешка солода взваливал себе на плечи. Совсем не тот! А что уж говорить о матери?..

– Сын мой, ты, сказывали, живешь в большом доме?

– Да, мама, в большом.

– А ведь большой дом требует больших расходов.

– Это верно.

– Женины деньги негоже транжирить. Они про черный день.

– Какой еще черный? – А сам думает: «Может быть более черный после малыша-сына и после двух ангелочков?»

Вот мать позирует ему. Уже который раз за все эти годы. Он одел ее в шелк и бархат, он украсил ее дорогими украшениями…

– На все это требуются деньги, – вздыхает мать.

Он накладывает на холст широкими мазками морщины и жилы на щеках и на руках…

– Надо поберечь деньги ради себя, ради своих сил.

Это ее философия. Старой мельничихи, которая только и делала на своем веку, что экономила каждый флорин. А сын, как видно, не очень силен в сложении и вычитании… А что же Саския? Она же должна думать, ей надо быть бережливой.

– И она тоже выговаривает мне, – замечает сын.

– Тут не выговаривать надо, а запрещать. Слышишь, Рембрандт?

Мать тяжело дышит. Ей очень трудно позировать.

– Может, достаточно?

– Еще немного, мама.

Он торопится.

Все та же неведомая сила торопит его…

Лисбет удивляется:

– Какой же это по счету портрет?

– Мамин?

– Да, ее?

– Не считал. За мной еще и ваши портреты…

Мать спрашивает:

– Твоя жена не ждет ребенка?

– А что?

Вот удачный момент: он схватывает блеск ее старческих глаз, увядшие губы и гусиный подбородок…

– Сын мой, кажется, ждет она.

– Это верно, мама. Кто тебе сказал?

– Никто. Я сама знаю.

Адриан мимоходом бросает такую фразу:

– Что там у вас доктора перевелись, что ли?

– Нет, конечно.

– Так зачем же в таком случае одного малыша за другим богу отдавать?

– Он сам берет. Не спрашивает.

Адриан машет рукой и плетется на мельницу.

Старичок – со стены:

– Ты хорошо сделал, что поехал к ней, что порисовал ее. Ведь это же было в последний раз.

– Да, в последний. Она вскоре умерла. Это был еще один удар.

– Я же недаром говорю о всаднике. Под ним конь бледный, и оба они – всадник и конь – беспощадные…

Старичок на кушетке стонет:

– Меня пощади…

А тот, который на стене, хитро улыбается. Он хорошо понимает: всадник не знает пощады.

В голове творится неладное. На память приходят картины прошлого – тоже беспорядочно: некая сила переносит старика на кушетке то в Лейден, то снова на берега Амстела, даты мешаются, то уносят вперед, то вдруг толкают назад. От всего этого голова идет кругом, воздуха недостает, в груди болезненное стеснение. Наверное, доктор Тюлп точно бы определил, что со стариком, будь он сейчас рядом… Кстати, где доктор Тюлп? Его давно не видно, не слышно…

Его долго не было дома. Саския заждалась.

– Я рисовал на катке. – сказал он. – Замерз. Дай согреться. Огонь? Это хорошо. А если и вина?

Саския бледнее обычного. Смотреть на нее тяжело. Неужели и четвертая беременность будет с такими же последствиями, как и все предыдущие?..

– Дурная весть, – глухо говорит она.

Он, кажется, начинает привыкать к ним, дурным вестям.