Георгий Гулиа - Рембрандт

– Согласен! Вношу свои флорины.

– Ты-то согласен, – сказал капитан. – Дело теперь за малым: согласится ли он?

– Кто – он?

– Господин ван Рейн с улицы Широкой. А еще надо узнать окольными путями, примет ли нас вообще.

– Такая важная птица? – сострил Схеллингвау.

– Представь себе!

И компания принялась обсуждать мысль, неожиданно просверлившую темя капитана Баннинга Кока…

Доктор Тюлп внимательно выслушал капитана Франса Баннинга Кока – такого плотного, крепкого, тридцатипятилетнего – и сказал:

– Разумеется, я хорошо знаю господина ван Рейна. Я позировал ему около десяти лет тому назад. Лечил его самого и его семью. Лечу и теперь. Он не одержим родовой фанаберией, как полагают некоторые. Рембрандт сын простого мельника. И трудится он все дни, как мельник, не покладая рук. Иногда слышишь: он нелюдим. Это неправда. Я бы сказал так: он – человек веселый, общительный. Если доведется – взгляните на его портрет с женой на коленях. Он весь такой – как хороший напиток в хорошем бокале, который держит в руке. Он просто очень занят: днем – работой, ночью – мыслями о предстоящей работе.

– Господин Тюлп… Уважаемый доктор… – Капитан говорил так, словно ему жали башмаки. – Но разве не нужны ему заказы?

– Почему не нужны? Нужны. Но он богат. И жена его принесла с собой хорошее приданое. На Широкой улице, близ шлюза святого Антония, у него теперь прекрасный дом. Прекрасная галерея офортов и разных картин, прекрасные раритеты… Словом, это богатый человек. Впрочем, так же, как и вы. К чему я это говорю? Он не станет связываться с работой только ради заработка. У него свои живописные идеалы.

Баннинг Кок (несколько обескураженно):

– Что же вы советуете?

Доктор Тюлп улыбнулся.

– Попытайтесь, господин капитан, проникнуть к нему. Но учтите: вы будете иметь дело с первым художником Амстердама.

– Значит, попытаться?

Доктор Тюлп:

– Если угодно, капитан, для начала я переговорю с ним сам.

– Отлично! – Пухлые пальцы капитана коснулись рыжеватых усов и молодцевато их расправили.

«Он меня боднет», – подумал капитан, войдя в мастерскую художника. В самом деле, Рембрандт стоял, широко расставив ноги. Он осматривал гостя пытливым, недоверчивым взглядом. Художник даже не ответил на приветствие. Стоял и молча глядел, что-то соображая.

Капитан был одет по-парадному. Грудь – широкая, ноги его, видать, прочные, руки – крепкие, взгляд – прямой, открытый. Если верить врачам, которые утверждают, что лицо – зеркало души и здоровья, этот капитан несомненно крепыш. Наверное, его дед и отец сражались против испанских воинов, терзавших эту землю. Может быть, его отец даже сражался рядом с отцом художника, тоже проливавшего кровь в войне против испанцев… Все может быть… Этот капитан как бы олицетворяет тех, кто и сейчас может подняться по первому призыву против любого врага… Нет, ничего не скажешь – бравый капитан! Есть в его стати, в его ладно сколоченной фигуре нечто привлекательное, нечто большее, чем просто заправская лихость. В нем – та частица силы, мужества, преданности, которая так необходима любому уважающему себя народу.

Неожиданно художник преобразился. Его словно волшебным образом подменили: заулыбался, протянул руки – весьма дружески, чертыхнулся – грязные, мол, руки, в красках они…

– Пожмите мне локоть, господин капитан. И, пожалуйста, присаживайтесь. Вон на ту скамью.

Рембрандт вытер руки сухой тряпкой, пожаловался на усталость.

– Я не отходил от мольберта весь день, – проговорил он хрипловатым, простуженным голосом.

Баннинг сказал:

– Доктор Тюлп считает вас здоровяком.

Художник махнул рукой.

– А мне советует больше отдыхать.

– Он прав, господин ван Рейн. Даже лошадь и та нуждается в отдыхе.

– А работа? – вдруг вспылил художник. – Кто писать будет? Кто сделает за меня? Спрашиваю: кто? Я с удовольствием уступлю на время кисть другому, но с одним условием: чтобы работу мне самому не пришлось переделывать.

Рембрандт сдвинул набекрень берет и упер руки в бока.

– Мы, военные, – сказал Баннинг Кок, – тоже считаем, что надо отдыхать вовремя. Даже в бою. Чтобы вернее побеждать.

Художник нахмурился.

– Сколько вам лет? – спросил он.

Капитан ответил.

– Я на год старше вас, – сказал Рембрандт. – Старик уже. Тридцать шесть – не двадцать шесть. Тогда я не знал усталости.

Капитан настаивал на своем: художник достаточно здоров, вполне физически крепок и усталость его со стороны не замечается.