Михаил Каратеев: Русь и Орда Книга 2

– Оно так, да все же совестно.

– А ты послушай у двери: коли ничьих шагов не слыхать, – разом скочь в сенцы, да и вниз, по лесенке. Нешто тут далече!

– Да иного не остается. А ты, чай, не выспалась нопе, – поспи еще.

– Ай не грех?

– Тот грех на мне, я его и отмолю. Ну, прощай покуда. Почивай с Богом!

– Храни тебя Христос, милый!

Дмитрий сунул голые волосатые ноги в мягкие чувяки, подошел к двери и прислушался. По ту сторону вес было тихо. Ласково кивнув жене, он быстро вышел в темные сенцы терема и стал спускаться по крутой деревянной лестнице. Первая же ступенька под его погон надрывно заскрипела, что заставило князя мысленно выругаться.

Он и не подозревал, от какой неприятности избавила его эта голосистая ступенька: услышав наверху скрип, мамка Евдокии, Прасковья Андреевна, из рода суздальских бояр Вышеславцевых, направлявшаяся в терем будить свою княгиню, – подняла голову и, узнав в полутьме великого князя, в ночной сорочке спускавшегося вниз, – успела юркнуть под лестницу, прежде чем он ее увидел.

Когда за Дмитрием закрылась дверь его опочивальни, она тихонько выбралась оттуда, но наверх уже подниматься не стала, а, постояв немного у лестницы, направилась назад, в свою светелку.

«Эка встреча! – всю дорогу не переставая улыбаться, думала она, – Должно, к детям! Видать, крепко любит Дмитрей Иванович нашу княгинюшку! Да и как ее не любить, особливо в такието годы? Ведь ему еще и осемнадцати нету. Ну, ну, не стану ее сегодня тревожить, пускай поспит, сердешная, вволю… Небось в жизни-то еще успеет намаяться».

Дмитрий с малых лет привык считать себя, прежде всего, воином, а потому ни пышности в одежде, ни обрядности не любил. Тщетно некоторые из ближних бояр ему говорили, что великому князю всея Руси обряжаться самому не пристало: он всегда одевался и раздевался сам, – разве что от ходьбы по лужам либо на охоте промочит ноги и вечером велит отрокам стащить с себя сапоги.

Возвратившись, как он думал, никем не замеченный в свою опочивальню, князь сбросил ночную рубаху, натянул просторные, синего сукна шаровары и мягкие татарские ноговицы. Затем несколько раз громко хлопнул в ладоши. Почти сразу открылась боковая дверь, и два отрока, в длинных голубых рубахах, внесли в опочивальню медную лохань и пузатый кувшин с водой. Один поставил лохань на скамью, у окна, другой принялся поливать князю из кувшина.

Дмитрий мылся не торопясь, с удовольствием растирая студеной водой свой мускулистый торс. Он ростом был высок, ладно сложен, коренаст и крепок. Волосом и глазами черен, лицом смугл, взглядом суров. Густые, сросшиеся над переносьем брови и рано пробившиеся усы увеличивали впечатление этой суровости.

Окончив мытье, он расставил ноги, низко нагнулся над лоханью и велел отроку вылить остаток воды ему на спину и на голову. Потом принял от другого отрока полотняный, расшитый красным узорцем ручник и вытерся крепко, до жара в коже.

– Какой кафтан наденешь, великий государь? – спросил старший из отроков.

– Не надобно кафтана, день будет знойный. Неси белую рубаху да черкасский поясок, с серебром.

Пока отрок искал требуемое, Дмитрий расчесал костяным гребнем свои густые волосы и подошел к открытому окну. Княжеский дворец стоял на самой возвышенной части кремлевского холма, – почти вся Москва отсюда была видна как на ладони, и юный государь невольно залюбовался открывшимся перед его глазами видом.

*Отроками назывались тогда комнатные слуги.

Прямо у его ног расстилалась обширная площадь, по бокам которой высились белокаменные храмы и, богато изукрашенные резьбой, деревянные дворцы-хоромы московских бояр. Лучи восходящего солнца уже растекались по верхушкам деревьев, румянили круглые маковки церквей и слепящим светом зажигали слюдяные окна высоких теремов; влево, чуть поодаль, громоздились бревенчатые стены Чудова монастыря. А еще дальше, куда ни глянь, выбивались из густой зелени садов крутые, увенчанные крестами вышки бесчисленных деревянных церквей да тускло поблескивали от росы тесовые крыши. Справа, внизу, за новою каменной стеной, по его, Дмитрия, велению опоясавшей Кремль, – в утреннем мареве несла свои тихие воды Москва-река и слышались крики плотогонов, чаливших к берегу груженные камнем плоты. По замоскворецкой луговне, среди, рощ, перелесков и небольших озер, кучками были рассыпаны деревни и села, а за ними, уходя в бескрайнюю даль, дыбилось необозримое море лесов.

«Хороша моя Москва! – с удовлетворением подумал Дмитрий, – А еще и не такою будет! Пособил бы только Господь с татарвой да с княжьем управиться!»