Василий Ажаев - Вагон

Дорофеев вскочил в бешенстве.

— И вы спрашиваете: правда ли? Значит, на своей шкуре не испытали?

— Кто же мог все это придумать?

— Подписал постановление тот, кому положено подписывать: Калинин. Кирова убили первого декабря, и в ночь на второе Калинин подписал. Ему позвонили по телефону из Ленинграда и продиктовали все пунктики, которые торжественно прочел Зимин.

— Кто же продиктовал? Кто может диктовать Калинину?

— Не знаю. Кто-то может, видно.

— Черт знает что! Зачем потребовался незаконный закон?

— Написано: для борьбы с террористами и террористическими организациями. Каких террористов покарали, не знаю, а невинных людей пострадало много. Здесь в вагоне я террористов не вижу, зато вижу мальчишек вроде Промыслова.

— Вы уж подождите укладываться, — Фетисов решительно подошел к Дорофееву, будто хотел силой помешать ему лечь на место. — От ваших речей все время такое впечатление: вы знаете больше, чем написано в газетах. Или пускаете дым в глаза?

— Верно сказал, Николаич, — подхватил Мякишев. — Прокурор все дразнит нас. А я хочу спросить у него: разве могут прокурора в тюрьму, как нас, простых смертных?

— Надо мной стоял прокурор повыше, — буркнул Дорофеев.

— За что же он вас?

— За правду, если хотите знать. Как раз за то, что возразил против несудебных органов, пытался сказать о незаконности постановления.

— Кому же возразили?

Мякишев не отставал, а Дорофеев, видимо, досадовал на свою несдержанность.

— Начальству, — ответил он и махнул рукой.

— А оно что, ваше начальство? — допытывался Мякишев.

Дорофеев разозлился.

— Слушайте вы, бывалый человек! Черт бы вас побрал совсем!

Он тяжело плюхнулся на свое место.

Я ждал реакции Зимина и не дождался. Он растирал окоченевшие пальцы, потом снял очки, обнажив усталые глаза, и провел руками по лицу, как бы умываясь. Мне кажется, он обдумывал сказанное Дорофеевым.

— Давайте еще почитаем, — предложил Зимин. — Митя, прошу.

Я читал о траурном митинге на Красной площади. Об аресте лиц, готовивших террористические акты против деятелей партии. О письме двухсот тысяч рабочих Сталину: «Отомстим за смерть дорогого Сергея Мироновича». О приговоре по делу террористов в Киеве. О процессе зиновьевской группы. О гневных откликах на процесс: «Их надо уничтожить… рабочие требуют расстрела…»

— Злодеев надо уничтожить, конечно! — Гамузов, сверкая глазами, раздувал ноздри.

— Эх, доктор! Опоздал ты. Их уже и нет на свете, — укоризненно покачал головой Мякишев.

— Почему же нету? Живехонькие! В тюрьме газет не прочтешь, вот и не знаете ничего, — объявил Дорофеев, уже не поднимаясь. — Пусть Зимин подтвердит: Зиновьеву дали десять лет, как мне, например. Каменеву — пять, как Фетисову или вам, Мякишев. Остальным еще меньше: кому три, как Мите Промыслову или нашему старосте.

— Врешь, прокурор! Факт, врешь! — заорал Мякишев. Он в упор смотрел на Зимина, однако тот не опроверг прокурора.

— Если не врет, тогда совсем не понимаю, а? — волновался Гамузов.

— В самом деле, — недоумевал и Петро. — Почему к ним так жалостливо?

— Если виноваты они в убийстве Кирова, жалеть нечего. Не виноваты — нельзя давать и два года. Другого подхода быть не может, — рассудил Володя.

— Нас, значит, к главным врагам приравняли, — с болью сказал кто-то. — Их всенародным судом и напоказ через газеты. А нас втихую, без всякого суда. Знаешь, Пал Матвеич, хватит твоих газет, ко всем чертям!

Мы, не исключая Зимина, сидели притихшие. Словно выстрел грохнул вдруг взрыв хохота урок — им, должно быть, показалось забавным уныние политиков.

Ты удивлялась — что это я зачастил в Ленинскую библиотеку? Вечер за вечером проводил за чтением старых подшивок «Правды». Старался заново пережить, понять время, стремительно протащившее меня, словно былинку, в своем неотвратимом потоке.

И произошло так, что ко мне вернулось пережитое, тюремный вагон. Услышал глуховатый голос Зимина, увидел угрюмые заросшие лица своих спутников, почувствовал тепло прижавшегося Володи.

Переворачивая страницы, я торопился найти знакомое. Находил и радовался: вот эту статью дважды читал по просьбе Зимина, из-за этого сообщения разгорелся спор.

Наваждение исчезло не сразу, а когда оно спало, я читал статьи и заметки как бы иными глазами. И, знаешь, меня потрясло… Я ощутил жгучее чувство протеста.

— Не понимаю, Митя.

— Сейчас объясню, потерпи. Зимин, конечно, не ошибался. 1934 год был большим годом в жизни страны, вехой в великой стройке. Газета убеждает в этом.