Раздалось громовое «ура!», германцы вложили мечи в ножны и вышли из театра. Своевременная ложь Мнестера (подсказанная ему, по правде говоря, Иродом Агриппой, царем иудеев, единственным человеком в Риме, кто не растерялся в тот роковой день) спасла шестьдесят тысяч жизней, а возможно, и больше.
Но во дворце к этому времени уже узнали, что в действительности произошло, и там начался переполох. Несколько старых солдат решили воспользоваться удобным случаем и стали рыскать по комнатам в поисках поживы, делая вид, будто разыскивают убийц. На всех дверях во дворце были золотые ручки, равные по стоимости солдатскому жалованию за полгода, которые легко было сбить ударом меча. Я услышал крики: «Убей их, убей их! Отомстим за цезаря!», — и спрятался за занавесями. В комнату пошли два солдата. Они заметили мои ноги.
— Выходи, убийца. От нас не спрячешься.
Я вышел и пал ниц.
— Н-не у-убивайте м-меня, г-господа, — сказал я. — Я ни-ни в ч-чем н-не в-виноват.
— Кто этот старикан? — спросил один из солдат, недавно переведенный во дворец. — У него совсем безобидный вид.
— Ты что, не знаешь? Это брат Германика, инвалид. Он — ничего. Совершенно безвредный. Поднимайся, друг. Мы тебя не тронем.
Имя этого солдата было Грат.
Они заставили меня спуститься вместе с ними в пиршественный зал, где сержанты и капралы держали военный совет. Молодой сержант стоял на столе, размахивая руками, и кричал:
— К черту республику! Наша единственная надежда — новый император. Любой император, лишь бы нам удалось убедить германцев его признать!
— Инцитат, например, — предложил кто-то и заржал.
— Да, клянусь богами! Лучше старая кляча, чем никто. Нам нужно немедленно найти кого-нибудь, чтобы успокоить германцев, не то они все тут разнесут.
Мои двое солдат протолкались через толпу, таща меня за собой.
— Эй, сержант! Посмотри, кто тут у нас! — крикнул Грат. — Нам, кажется, повезло. Это старый Клавдий. Чем не император? Лучшего человека на это место во всем Риме не сыщешь, хоть он и прихрамывает чуток и малость заикается.
Громкое «ура!», смех и крики:
— Да здравствует император Клавдий!
Сержант извинился:
— Прости, господин, мы думали, тебя нет на свете. Но ты нам подходишь по всем статьям. Поднимите его повыше, ребята, чтобы всем было видно.
Два дюжих капрала схватили меня за ноги и посадили себе на плечи.
— Да здравствует император Клавдий!
— Опустите меня! — в ярости закричал я. — Опустите меня! Я не хочу быть императором! Я отказываюсь быть императором! Да здравствует республика!
Но они только расхохотались:
— Надо же такое сказать! Не хочет быть императором, говорит! Стесняется!
— Дайте мне меч! — закричал я. — Я лучше покончу с собой!
К нам подбежала Мессалина.
— Соглашайся, Клавдий. Ради меня. Ради нашего ребенка. Нас всех убьют, если ты откажешься! Цезонию уже убили. А дочку ее схватили за ноги и размозжили голову о стену!
— Все будет хорошо, господин, когда ты попривыкнешь, — сказал, улыбаясь, Грат. — Императорам не так уж плохо живется, право слово.
Больше я не протестовал. Что толку спорить с судьбой? Подгоняемый солдатами, я чуть не бегом направился в Большой двор под аккомпанемент глупейшего гимна, сочиненного, когда Калигула стал императором: «Поем Германика приход, он город наш от бед спасет». (Одно из моих имен тоже Германик.) Меня заставили надеть золотой венок Калигулы из дубовых листьев, отнятый у одного из мародеров. Чтобы не упасть, я крепко вцепился в плечи капралов. Венок то и дело сползал на ухо. Я чувствовал себя дурак дураком. Говорят, что я был похож на преступника, которого ведут к месту казни. Собранные вместе трубачи играли «Императорский салют».
На нас лавиной надвигались германцы. Они узнали от сенатора, вышедшего к ним навстречу в глубоком трауре, что Калигула действительно умер, были в ярости оттого, что их обманули, и хотели вернуться в театр, но театр опустел, и теперь они не знали, как поступить дальше. Поблизости не осталось никого, кроме гвардейцев, а гвардейцы были вооружены. «Императорский салют» положил конец колебаниям: они кинулись вперед с криком:
— Хох! Хох! Да здравствует император Клавдий! — и, яростно потрясая ассагаями в знак своей верности, стали протискиваться через толпу гвардейцев, стремясь поцеловать мне ноги.
Я крикнул, чтобы они не приближались, и они тут же пали передо мной ничком на землю. Раз за разом меня обносили вокруг двора.
Как по вашему, какие мысли и воспоминания пролетали у меня в голове в этот поворотный момент? Думал ли я о предсказании сивиллы, об упавшем мне в руки волчонке, о совете Поллиона или сне Брисеиды? О деде и свободе? Об отце и свободе? О трех своих предшественниках — Августе, Тиберии и Калигуле, об их жизни и смерти? Об опасности, все еще угрожающей мне со стороны заговорщиков, сената и гвардейцев в лагере? О Мессалине и нашем нерожденном ребенке? О бабке Ливии и обещании ее обожествить, если я когда-нибудь стану императором? О Постуме и Германике? Об Агриппине и Нероне? О Камилле? Нет, вы никогда не угадаете, какие мысли проносились у меня в уме. Но я буду откровенен и сам скажу вам это, хотя признание не делает мне чести. Я думал: «Так, значит, я — император. Какая чепуха! Но теперь я по крайней мере смогу заставить людей читать мои книги. Стану устраивать публичные декламации для больших аудиторий. Книги-то неплохие, на них ушло тридцать пять лет тяжелого труда. Это не будет нечестно. Поллион собирал себе слушателей, давая великолепные обеды. Он был очень разумный историк и „последний из римлян“. В моей „Истории Карфагена“ полно занимательных эпизодов. Я уверен, что она всем понравится».
Читать дальше