Владимир Кораблинов - Герасим Кривуша

5. Но пока тут на Воронеже, так сказать, из последнего на черные пышки наскребали, в Москве иные пироги заквашивались. Царь-то Алексей тогда еще млад, глупенек был, за него боярин Морозов Бориска орудовал. И тот Бориска нашептал государю, чтоб слабого Бутурлина заменить на Воронеже кем покрепче. Царь сказал: «Делай как знаешь, только чтоб на Воронеже гиля не было, там моих свойственников вотчины». А у Морозова уже и указ вот он. Царь подписал, не читая. И вот осенью, лишь с хлебом убрались, заявляется в Воронеж новый воевода. Ему имя было Василий Грязной. И он стал править. Тут-то воронежские жители уразумели, что ежели до сей поры над ними хворостинкой помахивали, то теперь чуть ли не ослопьем зачали охаживать. Скорбь, ту́жа сделалась на Воронеже, многие беды что из дырявого мешка посыпались. Ох, время! И вспомнить, так нехорошо.

6. Он, Васька Грязной, зверь-человек был. Мы так мыслим, что он, еще едучи с Москвы, всякие злодейства загадывал, чем бы нас, воронежских жителей, изве́сть. Потому что сразу же по приезде учинил пакость: велел ночью на посаде зажечь смолье, сделал как бы пожар. И возле огня, шутоломный, с Сережкой Лихобритовым на конях вертелись, выглядывали, сколь проворно ударят в набат да соберутся тушить. А как все спали, то и набата не случилось и тушильщики не пришли. И за то взял Грязной с посадских жителей пеню по деньге [9]со двора, а успенского пономаря, что в колокол не бил, велел лупцевать кнутом и пеню с него взять же. В воскресенье, идя от обедни, опять усмотрел воровство: баба не на указанном месте села, дура, оладьями торговать. А у нас спокон веков этой всякой мелочью, – оладьи ли, квас ли, ай еще что, – где сел, там и торгуй на здоровье. Тут же баба, видишь ли, не там села. Так он, воевода, мало что поддал сапогом лоток с оладьями, но и бабу велел тут же высечь при народе, зверь. И на женский стыд не поглядел. Да ведь так с его приезда и пошло́, дня не бывало без казни: то не там стадо прогнали, то не этак шапку скинул, зазевался, не кланялся ему, воеводе, ну, не то, так то, а уж найдет, с чего взять, и за всякую малость – пеня, кнут, батожье. Бутурлин был собака, но куда же против Грязного! Ангел божий, ей-право, ангел.

7. А пьяница, а блудня! Стрельцова женка Степанидка вечером огородами из бани шла. Откуда ни возьмись, наскочилп трое, сбили с ног, завернули в веретье [10]; приволокли рабу божью в воеводскую хоромину, там – гульба: с Грязным Васильем бражничают стрелецкий голова Толмачев, да Сережка Лихобритов, да поп Девицкий Никитка. Стрельчиха-то ни жива ни мертва, а они ей: «Садись, гуляй с нами». Она взмолилась: «Ох, господа, грех ведь! Нонче-де пятница, постный день». Поп Никитка скалится: «Ништо, раба божья, я-су все грехи отпущу!» И Толмачев велит ей садиться, подносит вина, а Васька в бубны бьет, ржет, жеребец стоялый. Ну, она, Степанидка, отчаянная была, она Петьке Толмачеву засветила по скуле, свешник сбила со стола да бежать. Садами, огородами доплелась-таки домой. Ее муж спрашивает: «Ты чего такая расцарапанная, расхристанная?» Она, конечно, все сказала, как было. «Ну, пес! – закричал стрелец. – Я ж ему попомню!» И он перед спасом побожился, что так не так, а быть Ваське Грязному от него, от стрельца, дурну. Ан дурно-то ему самому вышло. Он утром не успел лба перекрестить, к нему гости: пятидесятник Андрюшка Камынин со стрельцами; скрутили руки, увели в тюрьму. И там Пронка Рябец из него на двадцать восьмом кнуте душу вышиб. Стала Степанидка вдова с двумя малыми детушками. Так что ж, ведь не отстал Васька, зверь: велел у ней печь запечатать, чтоб не топила. А уже снег был, зима, студено. Померзли Стрельцовы ребятишки. Что, проклятый, удумал! Он и после того, как кто ему не угодил – велит печь запечатывать. Сколько ребяток тогда у нас на Воронеже померзло, несть числа!

8. Было воеводе Грязному на Москве говорено, чтоб за летошний бунт держать воронежских жителей в страхе. И он это исполнял так, что лучше и не надо. Но вот дьявол, видно, шепнул ему воротиться к тому делу. Оп призвал Лихобритова и велел прочитать пытошные бумаги про бунтарских закоперщиков. Тот прочитал, Грязной спрашивает: «Всех казнили?» – «Вона! – засмеялся Лихобритов. – Поди, уже и сгнили в Чижовском логу!» – «А ты, дурак, не скалься, – говорит воевода, – это я сам понимаю, что сгнили, мне до них дела нету, мне дело до ихних свойственников». – «Какие свойственники! – говорит Лихобритов. – Илюшка, какой из под петли убег, он не здешний, валуйский; бар Борских мужик издалеча же, безродной, а Барабанщик Васька… ох, постой, боярин! Чуть ли после него дочурка не осталась… Ну да, так, точно: она еще со своим мужиком с Гараськой кучилась до меня, чтоб ей родителя с виселки спять, да я не велел. А он, Гараська-то, грозился тогда, шапкой обземь бил, кричал: погоди, еще и тебе будет туга! Такой дерзкой!» Грязной тогда сказал: «Запечатать у них печь!» Запечатали ведь.