Владимир Кораблинов - Герасим Кривуша

20. У стен градских, ровно волки, крадучись, пробирались, – лишь конь всхрапнет, оружье о стремя звякнет. Темнота в городе, безлюдье. Далече, в донской стороне, опять молонья заиграла: в то лето грозы часто гремели. К торгу подъехав, крикнул Рублев сычом, ему другой из тьмы отозвался. У самой корчемни Гаврила Волуйский встретил дворян с поклоном, сказал, чтоб не опасалися: спят-де мертвым сном, без памяти. «Ну, спасибо за службу, – сказал Позняков, – за нами, ребята, не пропадет!» И велел подать огня. Запалив смоляные светильни, вошли в корчемню, а там – чисто побоище Мамаево: лежат, сраженные сонным зельем, кто на полу, кто на лавке, кто где. Илюшка Глухой возле самого порога, притулясь к ларю, спит; Герасим – за столом, голову уронив на столешницу; Олешкины одни ноги из-под стола торчат; Чаплыгин на Пигасия повалился. Так всех, горюнов, сонными повязали.

21. Близко к свету и коротояцкие пожаловали. А гроза не пришла: погремела далече, да и свалилась за Дон.

1. Эту бы краткую повесть и не сказывать, так впору б. Гope в ней и кровь, и плачь, и жесточь людская: и так уж того хлебнули мы довольно, к чему ж, молвите, еще про то? Отвечу: потерпите, пожалуйте! За бурей – тишь, за ночью – день, за печалью – радость. Так и в этом последнем нашем сказанье – такое под конец сбудется, что как бы и горя не было; и вечной правды, вечной жизни свет встанет, забрезжит над темной Русью, подобно осенней заре. Кой-чему, может статься, и веры не дадите, так наперед говорю: так и было, право, ей-богу! Предварив о сем, теперь повествую, слушайте.

2. Очнулись ребята в темноте, в подземелье, закованы в цепи тяжелые. Неясный свет пробивается в крохотное оконце под самым сводом, тускло, чуть видимо. Да и то – нет-нет – померкает, застится: там, наверху, страж тюремный ходит. Илья первый голос подал: «Живы ль, детки? Откликнитеся!» – «Живы, Илюша, – сказал Герасим, – а что приключилось – не ведаю. Прости, захмелел, не припомню. И как это мы в железах – ума не приложу». Монах Пигасий сказал сердито: «Так, брате, и приключилось: зелье в вино Гришка-злодей всыпал. Ведомо вам, сколь яз, грешный, пить горазд, а вечор с двух чарок свалился – не диво ль?» Так же и другие сказали. «Теперь, братцы, – молвил Илья, – видно, нам с вами казни ждать». – «Еще до казни-то, знаешь, как наломают! – вздохнул Олешка. – Так, парень, наломают, что станешь бога молить, чтоб поскорей казнили». А Пигасий, шутник, пригорюнился: «Кто-де нас, сиротинок, теперича ломать будет? Ох, ох! Убили ведь Пронку-то». Так поговорили да и стали участи ждать.

3. А она не за горами была. К петрову дню Грязной из Коротояка воротился. Опять воронежский гонец на Москву скачет с грамотой: просит воевода прислать палача. Про Рябца сказать робеет, что убили, пишет, что хвор-де Рябец, немощен, также и про смуту воронежскую – молчок, словно и не было ничего. Гонцу взад-вперед обернуться – время немалое, да пока палача пришлют – время же. Сережка Лихобритов сам тогда в заплечные стал. Натешились они с воеводой, напились кровушки досыта. Про то лишь стены в пытошной знают, да молчит камень, никому не скажет. А бумаг допросных не осталось – какие ж бумаги? Спросили Герасима: «Ты зачем против всея Руси великого государя бунтовал?» Тот ответил: «Я против великого государя не бунтовал, я бунтовал против вас, кобелей несытых, радел за народ, да вот не осилил. Теперь ваша сила – казните». Грязной сказал: «Казнить – что! Мы тебя помилуем, только скажи – кто научал?» – «Будя брехать-то! – сказал Герасим. – Помилуем! Я от тебя, от злодея, милости не чаю. А кто научал – изволь, скажу, ты же сам да твои сподручные научали!» Так же и другие говорили дерзко, ни на кого не клепали.

4. Тогда Богдана Конинского взяли за караул. Он показал, что затем с бунтовщиками водился, чтоб их всех выдать, сам же в заводчиках не хаживал, его-де и самого погромили и пограбили. А что на него, на Богдана, Кошкин-подьячий наговаривает, так это по злобе, из груши. И он подал Грязному список на тех людей, какие ходили в заводчиках. Тут Лихобритов еще человек сорок похватал за караул. Конинского же отпустили с миром.

5. После того в яму, бедных, покидали, стали морить голодом. От того первый Олешка Терновский скончался; так-то раз утром не встает да не встает, лежит недвижим. Герасим глянул – царица небесная! – бел, что холст, и живчик во лбу не играет: помер. Ден пять лежал в яме с живыми вместе, – не убирали нарочно, окаянные, чтоб смрадом досадить. Уже портиться зачал, тогда лишь за ноги выволокли, увезли куда-то. Так и лето красное миновало. В тот год холода рано пришли: на Зосиму-пчельника [29]мороз хороший ударил, да и давай с того дня костить до самого покрова. С покрова же дожди хлынули, – того хуже. Голодны, холодны сидят заточники в яме, мокрехоньки. Помирать зачали.