Алексей Домнин - Матушка-Русь

Когда половчанка и гонец были уже далеко от ловчей избы, над лесом взвился клуб дыма. Светлый игрушечный теремок пылал, как свеча.

Есть у персов злое присловие. Человек, обидевший владеющего пером, падает и встает горбатым. Удар меча делает рубец, удар слова — сокрушает кости.

Тучный Ольстин сидел на пиру у князя черниговского. Под медовым хмелем похвалялись мужики именитые и бояре думные: кто славой воинской, кто теремной роскошью. Только хитрый воевода щурил глазки да ухмылялся в бороду. Лоснились жиром побагровевшие от вина щеки.

За то и любил его Ярослав, что умел боярин ко времени слово сказать. Кого хочешь обведет Ольстин вокруг пальца, а себя и князя в накладе не оставит.

— Что приумолк? — спросил Ярослав, сидевший во главе стола. — Разве мало у тебя чести или богатства?

— Не больше, чем у других, — скромно ответил боярин, — разве что пленницей похвалиться, ханской дочерью, что отбил у поганых.

Он махнул слуге. Отворилась дверь, вошла черноглазая половчанка. Быстрым взором окинула она гостей, ища кого-то, с печалью потупилась, будто потухла.

Гости зашумели восторженно, у князя жадностью очи зажглись.

— Подойди ко мне, горлица!

Пленница не двигалась. Два дружинника подхватили ее, подвели к князю. Ольстин, чуя, что, дал промашку, поспешно сказал:

— Обещал ты, князь, нас припевками скоморошьими потешить.

— Припевок хотим! — пьяно загалдели гости.

— Пусть войдет, — подал знак Ярослав, не сводя глаз с трепещущей половчанки. Ольстин искоса следил за князем.

В гридницу ввели белобородого гусляра, сутулого и костлявого. Бережно поддерживал он перекинутые на широком ремне гусли. Усадили его в конце стола, поднесли пенного меду в позолоченном турьем роге. Осушил рог гусляр, утерся ладонью и вскинул дерзко лохматые брови.

Пробежал он пальцами по струнам, вдохнул полной грудью, и будто наполнился терем густым его голосом:

Только князь и Ольстин не слушали певца. Ярослав обнял невольницу за плечи и угощал ее сладким и пьяным медом. Как завладеть ею, отнять у хитрого боярина?

Вдруг половчанка вздрогнула, глянула на певца. Знакомым показался ей гусляр. Он сидел с добрым князем у шатра в ту ночь перед битвой. И сказывает он о тех горьких днях:

Застыла половчанка, боясь слово пропустить. Не весь русский говор понятен ей, но многое в песне, если не понимала, то сердцем чувствовала. А боярин Ольстин и поражен и растерян. Неслыханной дерзости набрался скоморох: крамольный сказ принес в княжий терем.

Похолодело в груди у боярина, на носу бисером выступили капельки пота. А вдруг и про него в песне сказано, как трусливо бежал от битвы, войско свое бросив. Быстро огляделся Ольстин, не заметил ли кто его волнения.

— Не чуешь ты, князь, как братьев твоих скоморох поносит? — выкрикнул он.

А голос певца звенит высоко и напряженно:

Помрачнел князь, зубы стиснул.

— Почему ты не видишь власти и силы моей, дерзкий старик?

Поднялся, грозен и хмур, двинулся на гусляра.

— Почему ты не видишь власти и силы моей? — повторил Ярослав. А гусляр будто не слышит:

— Довольно! — стукнул кулаком по столу Ярослав. Старик удивленно посмотрел на князя. Только струна продолжала звенеть тонко и жалобно.

— Князей учить задумал? — еле сдерживал себя Ярослав. — Кто подослал тебя с этой песней? Сказывай! Кто научил?!

— Песня народом сложена, — спокойно ответил гусляр.

— Святослава Рыльского она, — ехидно проговорил Ольстин. — Слыхал, что отважился он письмена свои князьям разослать.

К старику подбежала половчанка, бросилась перед ним на колени:

— Где он, князь мой, жив он?

Поник головой гусляр и сказал тихо:

— Вещий был человек.

Ольстин поднял невольницу, вышвырнул из горницы.

Старика схватили, скрутили руки за спину.

Ольстина тронул за плечо бледный, как снег дружинник:

— Половчанка…

— Что? — гневно прищурился на него боярин.

— Убилась…

Ольстин схватил дружинника за грудки, отбросил и выбежал…

Так сказал мудрый человек: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».