Юрий Мушкетик - Семен Палий

Однажды Семен Палий целый день принимал крестьянские обозы и очень устал. В маленьком казацком государстве крестьяне не отбывали повинностей, а платили небольшой налог натурой: хлебом, медом, рыбой, мясом — все это шло на содержание полка. Казаки, свободные от сторожевой службы, пахали и убирали поля, ставили пасеки, рубили лес. Они же ездили с обозами менять хлеб и мед на холсты, свинец, порох.

Пока Федосья готовила ужин, Палий пошел к Унаве напоить коня. Возвращаясь, он увидел большую группу казаков, столпившихся вокруг простоволосого, в расстегнутой рубашке парня. Парень размахивал руками и, захлебываясь от волнения, что-то горячо рассказывал казакам. Увидев Палия, он кинулся к нему:

— Ваша вельможность!

— Нет, я не вельможность, — спокойно прервал Палий. — Что, хлопец, случилось?

— Мать убивают, пане полковник, выручите ее.

Под ясным взглядом полковника парень несколько успокоился и рассказал, что он из Ивановки, граничащей с фастовскими землями, что его мать обижает пан Федор. Отца сильно избили и засадили в погреб, а сам он успел удрать.

— Люди присоветовали к вам ехать, больше негде искать защиты. Месяц назад пошел было с жалобой к пану подкоморию Шлюбичу дядька Ларивон — волов у него забрал пан Федор — так и по сей день с постели не встает: сто палок ему в расправе дали.

— Сколько туда верст будет? — спросил Палий.

— Верст двадцать, двадцать пять, не больше.

— Кликните Андрущенка!

— Я здесь, — отозвался сотник.

— Бери свою сотню и поезжай с Тимком в Ивановку. А что делать, сам знаешь. Про этого пана я давно слыхал. — Потом кивнул на парня: — Дайте и ему коня, а то он не доедет на своей кляче, — показал он рукой на плохонькую крестьянскую лошаденку, которая часто дышала, поводя тощими боками с выпирающими ребрами.

— Батько, пустите и меня с ними, — умоляюще обратился к Палию Семашко. — Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете.

— Ладно, езжай, — согласился Палий. — Да только гляди, чтоб не набедокурил, не то берегись.

Не прошло, и часа, как из Фастова выехал на рысях большой отряд казаков во главе с сотниками Тимком и Андрущенко. Лошади вызванивали копытами о мерзлую землю. К Ивановке подъехали около полуночи. Бесшумно приблизились к господскому дому с ярко освещенными окнами. Парень, которого казаки еще в Фастове прозвали Цыганчуком за его черный чуб и смуглое лицо, оказался сметливым и храбрым. Он взялся вместе с одним казаком открыть ворота.

Они перелезли через высокий забор и по саду осторожно прошли во двор. У крыльца, прислонившись к перилам, клевал носом часовой, — его тоже не обнесли чаркой в этот вечер. Казак и Цыганчук тихо подобрались к нему. Когда перебегали освещенное место под окнами, огромный волкодав хрипло залаял и бросился на них, но, узнав Цыганчука, затих и стал ласкаться. Жолнер поднял голову и, ничего не увидев, снова склонился в дремоте на перила. Казак на цыпочках подкрался к часовому, схватил его одной рукой за шею, другой зажал рот.

— Давай веревку, вяжи, — прошептал он Цыганчуку.

Связанного жолнера втиснули под крыльцо. Пока казак открывал ворота, Цыганчук тихим свистом созвал собак и запер в кладовой с мясом. Часть казаков окружила усадьбу, остальные, оставив товарищам лошадей, вошли во двор. Тимко отобрал тридцать казаков и повел их, в глубину двора, к хате, где спали пьяные жолнеры. Их надо было обезоружить. Андрущенко с казаками подошел к дверям панского дома. Они были заперты. Цыганчук громко постучал.

— Кого там нечистая сила носит? — прокричал кто-то.

— Дедушка, это я, впустите!

— Удирай, Петро, пока не поймали, на погибель свою пришел. Пан очень сердитый, искал тебя.

— Я, дедушка, не один, с казаками. Откройте!

Громыхнул засов, и дверь открылась.

— Паны пьяные? — спросил Цыганчук.

— Нет, еще не очень. Половина уже поехала с бабами.

— Айда, хлопцы! — сказал Андрущенко, вынимая саблю.

Прошли сени, темный коридор, еще какую-то комнату. Послышались голоса. Андрущенко рванул дверь. В просторной комнате было накурено, валялись бутылки, перевернутые стулья, посуда. За столом сидел пан Федор, пять соседних панов, управляющий и ивановский войт.

— Не шевелись! — ринулся вперед Андрущенко.

Испуганные паны смотрели на вошедших, не соображая, в чем дело. Первым опомнился войт и опрокинул палкой серебряный подсвечник. Стало темно, как в погребе.

— Держи их! — закричал Семашко.

Сухо треснул выстрел, на мгновение осветив комнату, Семашке словно горячим железом обожгло руку. В комнате поднялся шум, возня, кто-то пронзительно взвизгнул: