Жан-Луи Фетжен - Вуали Фредегонды

— Что там произошло? Они сопротивлялись?

— Все кончено, — Гондовальд улыбнулся. — Там, внутри, была всего какая-то дюжина людей — они защищали королевские покои.

— А потом?

— Я точно не знаю… Лучше вам пойти туда самому. Зигебер слегка улыбнулся в ответ, вскочил на коня и подождал, пока то же самое сделает его стражник, которому мешала раненая рука.

— Отправляйся к целителям, — велел Зигебер.

— Ну нет, — заявил Гондовальд, — не хочется пропустить самое интересное.

Зигебер недоуменно покосился на него, затем оба, не сговариваясь, пустили коней рысью. Они миновали лежавшее на земле тело человека, вышвырнутого защитниками гарнизона, и въехали в ворота.

— Кто это был? — поинтересовался Зигебер, спешиваясь.

— Новый управитель. Старого, который служил в этом поместье много лет, Хильперик убил. А нового они не любили.

Вслед за своим стражником король миновал общий зал и поднялся по витой лестнице наверх. Это не потребовало особых сил, но Зигебер был весь в поту, дыхание у него прерывалось, сердце быстро стучало. Он старался смотреть в спину Гондовальда, но краем глаза постоянно замечал знакомые лица и обстановку. Сознание того, что он вошел сюда вооруженным, наполняло его смешанным чувством стыда и страха, и он не видел, что его воины улыбаются ему. Наконец, столкнувшись у начала лестницы с несколькими людьми, собирающимися уносить вниз тела защитников, он прошел верхний зал, полный тюрингских и саксонских наемников. Некоторые из них были ранены. Около десяти мертвых тел лежали на полу.

— Так что? — не выдержал Зигебер, когда Гондовальд обернулся к нему.

— Там, — ответил вместо Гондовальда Готико, приближаясь к королю и указывая на дверь королевской спальни.

— Что ж…

Зигебер едва взглянул на наемников, и его стражники уже все поняли.

— Kummen oll erab! — закричал Гондовальд. — Hoolen de doodenen bidd ! [61] Все вниз! Унесите мертвых!

Готико подошел к низкой двери, слишком хорошо знакомой Зигеберу. За этой дверью умер его отец. Стражник с обнаженным мечом в руке открыл дверь и наклонился, чтобы первым войти в комнату. Зигебер вошел следом за ним и остановился на пороге, ожидая, пока глаза привыкнут к полусумраку. Когда он разглядел, кто находится в комнате, ему понадобилось еще несколько мгновений, чтобы прийти в себя от изумления.

— Убери оружие в ножны, — приказал он Готико. — Негоже размахивать мечом перед лицом королевы.

Затем он подошел к кровати, на которой сидела Одовера с двумя сыновьями по бокам. Третьего, самого младшего, она держала на коленях.

— Обнимите меня, сестра, — он распахнул объятия. — Вам незачем меня опасаться.

Для твоего отца, без всякого сомнения, это был самый ужасный год. Не потому, что он был побежден — в этом не было никакого стыда, если сражение было достойным, — но потому, что ему сохранили жизнь иподвергли глубочайшему унижению на глазах жены и сыновей.

Что-то сломалось в нем в тот год . До этого времени он мог действовать с безрассудством бешеного пса, с великолепной беспечностью, поскольку полагал, что ему нечего терять. После потери Парижа и судилища, устроенного над ним братьями, он вернулся на свои земли и там залечивал раны, глубоко угнетенный этой чередой неудач. Хвала Богу, я не присутствовала на этом судилище, иначе он, разумеется, избегал, бы меня, как избегал с тех пор всех, кто стал свидетелем его поражения. Вспоминая об этом сегодня, думаю, что именно тогда, он решил развестись с Одоверой.

Вскоре он снова захотел меня увидеть — прежде всего потому, что желал меня больше, чем всех остальных своих любовниц, но также и потому, что Уаба позаботилась о том, чтобы он уже не смог обходиться без меня.

Мне не стоило бы писать об этом. Ты можешь подумать, что твоя мать — ведьма, как называли ее плохие люди, что она привязала к себе твоего отца, колдовством, а не любовью. Конечно же, любовь существовала между нами, но зелья, которые готовила Уаба, держали в плену его душу и удваивали наслаждение.

Я не жалею о том, что использовала их. Я была покинута, отвергнута, я стояла на краю бездны, преданная всеми и более несчастная, чем когда бы то ни было. Были мгновения, когда мне не хотелось больше жить. Конечно, все это дало Уабе невероятную власть надо мной, и иногда мне казалось, что я снова стала ее ученицей, ее игрушкой. Позже я избавилась от этого ощущения.

Однако все это не помешало наступлению чудесного лета. Когда все испытания остались позади, мы пережили мгновения истинного счастья и покоя. Мы не были ни столь богатыми, ни столь могущественными, как того хотел Хильперик, но мы были живы, и все снова казалось возможным.