Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

Повернувшись, чтобы возвратиться в палату, князь Иван Петрович успел заметить, как Матвей Мещеряк прощальным жестом в его сторону вскинул правую руку, потом обнял за плечи кого-то из своих товарищей и, не оглядываясь более на Красное крыльцо, пошел в толпе других к воротам Фроловской башни.

«Неужто и впрямь упустили мы час расплаты с Бориской Годуновым и другого судьбой нам не будет дадено? — с запоздалым сожалением вдруг подумал князь Иван Петрович, тяжело шагая следом за скорым на ногу митрополитом. — И это чье-то роковое предсказание…» Князь неприметно для стрельцов в темном коридоре мелко перекрестился, подавил душевное смятение и твердой походкой вступил в палату. Там их с нетерпением ждали напуганные смутой бояре государевой Думы.

Струги мягко ткнулись в приречный песок, замерли на время, а потом течение прижало их правыми бортами к берегу Волги, в сотне саженей до устья Камы. Судовая рать воеводы Сукина пристала на ночевку, с тем, чтобы рано поутру на веслах пойти вверх по Каме во владения Строгановых, а после этого через Каменный Пояс в Сибирь на соединение с отрядом воеводы Мансурова.

— Вались, братцы, на берег! Тащи котлы! Кто в лес по дрова, кто мешки с пшеном тащи, кто по воду для каши!

Стрелецкие сотники, казачьи есаулы привычно и без лишней колготни отдавали нужные приказания, а атаман Матвей Мещеряк, когда казаки занялись приготовлением ужина, созвал есаулов на головной струг — предстоял последний перед расставанием серьезный разговор.

— Ну что, Иван, ваше с Саввой Болдыревым решение твердое — идете с воеводой в Сибирь? — спросил Матвей, пытливо глядя в нахмуренное и сосредоточенное лицо Ивана Черкаса, который левой рукой без мизинца медленно оглаживал длинную, как у попа, бороду из прямых волос. Левый глаз с бельмом был полузакрыт веком, но правый смотрел на легкие речные волны пристально, словно бы прощаясь и с Волгой, и с самой Русью. «Должно, не надеется более вернуться из-за Каменного Пояса», — догадался Матвей, не без сожаления расставаясь с Иваном Черкасом, которого знал и по нелегкой службе в поле против крымских татар, и по совместному участию в многочисленных стычках с крымцами и ногайцами, особенно в славной битве у деревни Молоди четырнадцать лет тому назад, когда после недельных сражений с огромной армией Девлет-Гирея казаки атамана Ермака вместе с дворянской конницей воеводы Воротынского разгромили ханский заградительный отряд в пять тысяч всадников на переправе через реку Оку.

— Да, Матвей. За три года пребывания в Москве в наших казаках пригладился и притупился, должно быть, дух разудалой вольной жизни в степи. По нраву более стала спокойная служба. Тут тебе и жалованье, и огневой припас от казны, и ратная подмога, доведись крепкому сражению быть с сибирскими татарами. А в поле — сам знаешь — две воли: либо ты кого, либо кто тебя с коня в бурьян собьет!

— Твоя правда, Иван. Но после гибели Ермака сердце не лежит сызнова видеть сибирские земли. Уйду я на Волгу, там где-то остался атаман Богдан Барбоша со своими удальцами. Наверно, на Иргизе укрепился, с ногайцами силушкой меряется. Вот мы с ним и совокупимся общей силой. Мало нас уцелело после сибирского похода, ну да были бы кости, а мясом обрастем, не так ли, есаулы?

— Твоя правда, атаман, — согласился хрипловатым голосом есаул Ортюха Болдырев. — Скорее бы в поле! Засиделись за зиму в Москве, даже мозоли от сидки по лавкам на ягодицах стал нащупывать! Срамно, что не от седла те мозоли!

Матвей Мещеряк улыбнулся, радуясь, что и его верные есаулы решили идти на Волгу. Он по опыту былой ратной службы знал, что были бы в казацком войске опытные есаулы, а смелых людей всегда можно набрать среди беглой вольницы на Дону ли, на Волге или на Большом и Малом Иргизе.

— Мы в ночь потихоньку сплывем вдоль берега, — сообщил Матвей своим есаулам. — Для того я и приткнул наши струги ниже стрелецких, за этим невысоким мыском. Не хочется мне, чтобы воевода, заметив наш уход, погнался за нами, чтобы воротить под свое начало, да еще и в Москву отпишет со всякими кляузами!

— Он и без того погонит вестника поутру, когда вас рядом не увидит, — выдохнул с горечью Савва Болдырь, сожалея, что вновь расстается с близкими ему людьми.

— Нас уже будет не догнать воеводе, по течению и на веслах далеко уйдем, — ответил атаман и в утешение Савве пожал ему локоть.

Казаки помолчали, про себя обдумывая принимаемое решение, изредка поглядывая друг на друга.