Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

Тимоха Приемыш тяжело завозился на лавке, которая скрипела под его тяжестью.

— Говори, атаман, что делать надо? Скажешь — так и на Кремль боем полезем, как лезли на Кашлык, на Саусканский мыс и на Бегишев городок! Не впервой, да и не в последний раз!

— Не вскипай, Тимоха! — остудил горячего есаула атаман. — Кремля нашей сотней не осилить, там стрельцов с две тысячи человек стоят недреманно, бердышами в окрошку изрубят!

— Употеют квас из погребов таскать кувшинами для той окрошки! — буркнул Ортюха Болдырев, выбранный казаками после Вагая в есаулы, как и Тимоха Приемыш. — Но атаман Матвей прав, казаки, не резон нам в открытую саблями на стрельцов замахиваться, их вины в гибели наших казаков нет, и не они указом объявляли нас ворами, требуя нашей смерти! Вот ежели люд московский подымется, тогда и кремлевские стрельцы им не помеха, примнут к стенам, аки половодье плавучий мусор сносит к плетню.

— Уговоримся так, братцы казаки, чтоб без моего слова в драку не кидаться, кто бы и как вас не тузил в толпе кулаками по бокам, искушая пустить в ход сабли.

— Ну а зуботычиной можно употчевать, ежели кто уж слишком нахально тыкать в бока будет? Чай и мои ребра не понапрасну мне от бога дадены, чтоб всякий охочий их зазря гнул! — со смехом уточнил у атамана Тимоха.

— Зуботычиной одарить охальника можно, — согласился Матвей и добавил: — Дела боярские темны извечно, а нам наши головы еще сгодятся шапки носить по морозу, чтобы моль их в сундуках не изъела. А теперь раздайте казакам серебро, чтоб купили себе кафтаны да шапки, какие московские людишки носят, суконные, без нашего сибирского меха. Ну, братцы, пошли по торговым рядам деньгой трясти!

Есаулы переглянулись между собой, атаман заметил их нерешительность и, надевая шапку и заправляя длинные темно-русые волосы с виска за уши, поинтересовался:

— Что-то еще есть на уме? Сказывай, Ортюха!

Ортюха кашлянул в огромный волосатый кулак, нахмурил сросшиеся черные брови, нагнав две глубокие морщины над крутым переносьем, проговорил хрипловатым голосом:

— Мы тут подумали… про воеводу Василия Сукина. Что-то нам его сучье прозвище не по нутру, атаман. Одно дело идти Сибирь воевать со своим атаманом, каков был Ермак или с тобой, Матвей, иное с воеводой, имя которому… ну прямо не человеческое!

Матвей Мещеряк не удержался и громко захохотал, прихлопывая ладонями себя по бокам:

— Сказал ты, Ортюха, как конь копытом по лбу припечатал! Надо же такое удумать — воевода — и с сучьим именем! Неужто какое знамение в том увидел? Тогда надобно нашего старца Еремея звать да воеводу святой водой опрыскать, хотя бы и тайком, со спины! — И уже серьезно, перестав улыбаться, сказал: — Что до нового сибирского похода, то обмозгуем после смутных московских дней. Поглядим опосля, каким боком к нам повернется Боярская дума! И еще — все ли обещания выполнят знатные люди, которые призывают нас к себе в подмогу. Пошли, казаки, а то московские торговые мужи тоскуют по нашим серебряным копейкам!

14 мая 1586 года, едва ласковое солнце выкрасило церковные купола своими нежно-розовыми лучами, как вздыбилась чернолюдная Москва от роковой вести, что старого князя Никиту Романовича Юрьева, больного, в конец извели-таки отравой подосланные Годуновым наемные убийцы. По Китай-городу и Белому городу, по слободам Замоскворечья, словно крутящийся мощный вихрь по улице, втягивая в себя все, что лежит в пыли и в бурьяне, пронесся слух, что правитель со своей неплодной сестрой царицей Ириной измышляют отравить и самого царя Федора Ивановича. А еще кто-то из бояр своими глазами видел, как Борис Годунов уже и шапку Мономаха на себя натягивал, любуясь в зеркало, и скипетр царский в руке держал, будто на вес проверяя, притом подкидывал и сызнова ловил, похваляясь перед сестрицей, что царю Федору этот символ власти долго уже не держать в дряхлой руке.

Через Фроловские, Никольские ворота, с Арбата, крича и потрясая прихваченным оружием, огромная толпа, вспугивая тысячные стаи прожорливого воронья с отбросных мест вокруг кремлевского вала, бурлящим потоком втиснулась в Кремль, растеклась по узким улочкам, заполняя свободные места. Распахнулись железные решетчатые ворота перед площадью у Красного крыльца Грановитой палаты, где плотной стеной стремянные стрельцы изготовились к отражению мятежного люда. Напротив них, в двадцати шагах, такой же плотной стеной замерли стрельцы из слободы Белого города и Замоскворечья, «черные» малоимущие торговые мужи Китай-города, ремесленный и гулящий люд. Яростные крики возмущенной толпы рвались вверх, где застигнутые врасплох бояре, митрополит и царская семья метались по многочисленным покоям в поисках средств к усмирению бунта.