Гилель Бутман - Время молчать и время говорить

В то время, когда я еще не получил ни одной посылки и был гол и бос, как горьковский Челкаш, я уже едал такие вещи, которые никогда не видывал даже на так называемой воле. Уже на второй день после того, как нас с Израилем Натановичем отделили и перевели на галерею, по его требованию принесли часть продуктов из тех, которые он привез из лагеря. Когда надзиратель начал вспарывать и передавать моему соседу десятки коробочек и баночек с этикетками на французском, английском и итальянском, я остолбенел. Ничего стеклянного в камеру не выдается, и надзиратель пересыпал, переливал, перекладывал в пластмассу, в полиэтилен, в алюминии черт знает сколько видов всяких мясных и рыбных консервов, в том числе мои любимые шпроты, сливочное масло, сыры, консервированные ананасы, сливы. И еще, и еще, и еще…

Я уже знал к тому времени, что один из четырех его сыновей женат на итальянской еврейке, которая сохранила итальянское гражданство и время от времени ездит в Италию. Сертификаты в их доме не переводились, а то, что Маргарета не привозила из Италии, они могли купить в московской "Березке". Хорошо, но ведь это в Москве, а здесь-то откуда этот "пир во время чумы"?

Оказывается, один из его сыновей сумел задобрить кого надо снаружи, сам Израиль Натанович нажал на замполита лагеря изнутри, и ему в Ясно-Полянский лагерь передали целый чемодан с продуктами из "Березки" незадолго до этапа в Ленинград. А так как в Ленинград его привезли не как простого свидетеля, а как эксперта в области живописи, то он мог заломить цену: чтоб чемодан отпустили вместе с ним в Ленинград, иначе, на голодный желудок, ему трудно будет отличить поддельную картину от подлинной.

Для чего его привезли в Ленинград из Тульской области, я уже знал – так же, как всю его биографию. Свое дело я ему не рассказывал, но не потому, что не доверял – просто никому не рассказывал и ему не рассказал. Предпочитал слушать.

Родился Израиль Натанович в пригороде Киева, на левом берегу Днепра. Как все ровесники Великой Октябрьской, вырастал "в буднях великих строек, в веселом грохоте, в огнях и звонах". С первых дней войны, оставив в Киеве молодую жену и маленького сына, пятился до Сталинграда. На Сталинградском изломе командиром танка начал свою реконкисту, а закончил войну в Манчжурии командиром танкового батальона. Горел на танковой броне. Горел, горел, но не сгорел.

В госпитале под Сталинградом встретил фронтового врача – еврейскую девушку с длинными косами. Загорелся заново – теперь изнутри. Получил так называемую взаимность. Девушка послала своему жениху, воевавшему на другом фронте, письмо и вскоре получила назад свою фотографию с надписью карандашом на обороте: "Раз солгавши – кто тебе поверит…" Последнее препятствие отпало. Дважды раненный бравый лейтенант танковых войск стал дважды женатым. А в сорок пятом, когда еще шла война с Японией, демобилизованная Ольга вышла из блиндажа командира танкового батальона в Манчжурии и уехала в Москву рожать сына. Вслед за ним она родила еще двоих, да отыскался и его первый сын, который вместе с матерью успел бежать из горящего Киева. Израиль Натанович работал начальником отдела реализации Художественного фонда СССР, запросто выпивал с Коненковыми, Вучетичами и прочими советскими китами живописи и ваяния, а всякая мелочь пузатая ползала перед ним на четвереньках.

Но приходит беда, открывай ворота. Израиля Натановича арестовали и вменили ему в вину десять статей Уголовного кодекса РСФСР от самой солидной – хищение социалистической собственности в особо крупных размерах, до самой невинной – склонение подчиненной к сожительству, используя служебное положение. В самом начале процесса прокурор отказался от обвинения по пяти из десяти статей. Но то, что осталось, потянуло на десятку. Однако жена хлопочет. Коненков уже говорил с кем надо. Вучетич обратился с письмом к председателю Верховного суда, и есть хороший шанс освободиться досрочно, по отбытии двух третей срока.

Так этот высокий, плечистый еврей с большими волосатыми руками шел своей жизненной тропой, пока она не пересеклась с моей в камере Большого дома. Всегда жадный до человеческих судеб, я мог часами слушать его рассказы о танковых боях, об отчаянных ситуациях, в которые он попадал по воле рока, а вылезал из которых уже сам, благодаря смекалке и решимости. Постепенно разговор переходил на лагерные темы, и он, старый лагерный волк, слегка покровительственно, как кутенка, учил меня жить в лагере.