Николай Абин - Прыжок самурая

– Сделаю, Богдан Захарович. Пока ни один гад не выкрутился. Расколем до самой жопы! – самоуверенно заявил Влодзимирский.

– Коли! Но не забудь – двадцатого мне лично докладывать Лаврентию Павловичу. Вопрос находится на особом контроле.

Допрос закончился. Кобулов нажал на кнопку звонка. В кабинет вошел конвой. Павла вывели в коридор и тут же развернули лицом к стене. Навстречу шла очередная тройка – вели другого арестованного. Дверь в приемную Кобулова хлопнула, и коридор снова опустел.

Несмотря на глубокую ночь, Хосе не спал. Он с тревогой посмотрел на Павла и с облегчением произнес:

– Ну вот, живой…

Павел ничего не сказал, без сил рухнув на нары, он схватился руками за голову и на одной ноте застонал:

– Как он мог? Как?! Я – предатель?! Я…

Хосе подался к нему. Тут же из глазка донеслось:

– До подъема запрещено подниматься и разговаривать!

– Ложусь! – буркнул Хосе, но все же снял с Павла пиджак и укрыл его.

Потрясенный предательством, Павел так и не смог уснуть.

Почему, почему, думал он, Система уничтожает самых верных? Тех, кому она обязана своим существованием! Из дневных разговоров с Хосе он многое узнал. Сам Хосе не один год работал по заданиям Коминтерна. «Хотел приблизить мировую революцию, экспортировать ее», – грустно признался товарищ по несчастью. Его тоже взяли по доносу. Вытащили из Мексики – не поленились ведь привезти… В соседних камерах сидели разные люди: и бывшие высокопоставленные чиновники, и военные, и совсем уж по глупости попавшие сюда обыватели, позволившие себе неловко пошутить на коммунальной кухне. Цепкие щупальца НКВД проникали повсюду, руководство наркомата понимало – они защищают власть. Но отнюдь не власть народа, а свою собственную безграничную, всеобъемлющую власть. Ради нее они готовы были уничтожить любого. Но власть – коварная штука. Подобно капризной женщине, она спешила менять тех, кто обладал ею. По большому счету, у нее был один хозяин, тот, чьи портреты висели в каждом доме, а остальные – так, любовники, от которых время от времени стоило избавляться. Поэтому летели головы тех, кто еще вчера «вершил правосудие».

Годы Большого террора унесли миллионы жизней. Вот самый простой пример – сто десять из ста тридцати девяти членов ЦК, избранных на XVII съезде партии, Съезде победителей, наивно уверовавших в «свободу партийной критики», вскоре были расстреляны, а те, кому повезло, отправились в лагеря; лишь пятьдесят из почти двух тысяч делегатов XVII съезда приняли участие в работе следующего, остальные не дожили до «торжества в основном построенного в СССР социализма». Жертвами доносов стали семьдесят пять из восьмидесяти членов Реввоенсовета. В лагеря и тюрьмы были заключены свыше двадцати тысяч командиров и политработников Красной армии. К 1938 году все восемнадцать комиссаров госбезопасности 1-го и 2-го рангов, за исключением Абрама Слуцкого, отравленного в кабинете заместителя Ежова – Фриновского, были ликвидированы как «враги международного империализма, пробравшиеся в органы».

– У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки, – однажды процитировал Хосе и грустно добавил: – Знаешь, Павел, самое ужасное, что все эти Кобуловы и иже с ним марают имя чекиста. Врагов у нас действительно много, и если бы не работа органов, советская власть давно бы уже захлебнулась. Но кто знает о моей работе, о твоей? Единицы… А потом будут говорить, что органы осуществляли исключительно карательные функции…

Но Павел Ольшевский, для которого до недавнего времени Страна Советов представлялась светлой мечтой, все еще наивно полагал, что скоро раскроется страшная ошибка и он выйдет на свободу. Но проходил день за днем, а для него ничего не менялось. Подъем, туалет, завтрак, обед, ужин, отбой, и даже на допросы в ближайшую неделю его не вызывали.

– Ну, нашел, о чем грустить, – посмеивался Хосе, и Павел удивлялся жизнестойкости этого человека. На последнем допросе Хосе избили так, что он два дня не мог прийти в себя. А все потому, что он не подписал «признательные» на одного из своих товарищей.

Черед Павла пришел на восьмую ночь. Его провели по лабиринту коридоров и поставили лицом к стене у кабинета следователя. Так он простоял часа полтора. Потом последовал толчок конвоира, и Павел едва не перелетел через порог.

За столом сидел Влодзимирский, Павел узнал его. Тот отодвинул в сторону недопитую чашку с чаем, накрыл газетой тарелку с недоеденным бутербродом и испытывающим взглядом посмотрел на арестованного. Квадратная челюсть еще продолжала перемалывать хлеб. Сглотнув, Влодзимирский вытер губы и с раздражением спросил: