Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Назойливое повторение жвачки про «сталинскую дружбу народов» свидетельствует о том, что целью процесса был не суд над предполагаемыми убийцами, а суд над бесспорными антисемитами. Но в еще большей мере раскрывают истинные задачи этого показательного процесса те слова, которые Вышинский нашел, чтобы пропеть гимн покойному Вульфсону и его жене. «Единственным человеком, – упоенно вещал Вышинский, привыкший только клеймить, а не восхвалять, – представляющим собой просвет на мрачном, черном фоне этой в моральном отношении сплошной полярной ночи, поднявшим голос протеста, начавшим борьбу и доведшим ее до конца ценою своей жизни, был доктор Николай Львович Вульфсон и поддерживавшая его верная спутница Гита Борисовна Фельдман. Если бы не они, может быть, мы не так скоро и решительно сумели бы вскрыть этот позорный антисоветский гнойник. ‹…› Память о докторе Вульфсоне будет жить в сердце каждого честного гражданина нашей советской земли. ‹…› Нашего восхищения и признательности заслуживает и доктор Фельдман, которую уже после убийства мужа Семенчук и Вакуленко (приятель и собутыльник Семенчука, покончивший с собой и потому не привлеченный к суду. – А. В.) предполагали убить, сговаривались о том, как лучше «убрать эту жидовку», продолжая глумиться над убитым ими Вульфсоном, называя его «грязным жидом» ‹…› Это говорил Вакуленко, а Семенчук его поддерживал, потому что сам вел такую же линию…»[4]

За всю российскую историю – досоветскую, советскую и постсоветскую – ни одного подобного процесса, на котором с главной трибуны страны власть столь громогласно и столь страстно обличала бы антисемитизм, не было и скорее всего не будет. Казалось бы, какие еще нужны доказательства для того, чтобы показать всю несовместимость большевизма в его сталинском варианте и антисемитизма? Но пропагандистская нарочитость выпирала столь сильно, что и в те, сохранившие революционный романтизм, времена он был очевиден для всех, кто не был полностью ослеплен и зашорен. Когда я впервые рассказал в советской прессе периода перестройки об этом, совершенно неведомом новым поколениям, деле[5], пришло много писем от тех, кто еще помнил тот громкий процесс. Все они утверждали, что искусственность процесса и фальшивый пафос обвинителя были для них очевидны еще и тогда[6]. Один из моих корреспондетов, врач ленинградской скорой помощи Михаил Голощекин, встречался с Гитой Фельдман в пятидесятые годы, работавшей уже в московской больнице имени Боткина. Хотя Вышинский не скупился на лестные слова об этой «хрупкой, но героической женщине», она отзывалась о нем весьма нелестно. Принимая ее накануне и после процесса, говорил с ней грубо и оскорбительно[7].

Это лишний раз подтверждает спекулятивный характер процесса. Судьба конкретного человека, равно как и судьба «униженного и оскорбленного» народа, в защиту которого так страстно выступал знаменитый златоуст, ничуть прокурора не волновали. Его единственной задачей было исполнить тайное поручение вождя, создав себе имидж неподкупного стража законности накануне первого из трех «процессов века», а вождю – имидж великого борца за дружбу народов и непримиримого врага антисемитов.

Требование Вышинского расстрелять и Старцева, и Семенчука было исполнено. Отметим, однако: для этого мнимые действия подсудимых пришлось квалифицировать не по какой-то статье об антисемитизме или разжигании национальной розни, и даже не по статье об убийстве (она тогда не предусматривала расстрела), а как «бандитизм», что с формально юридической точки зрения было чистейшим абсурдом.

Три месяца спустя, когда приподнялся загадочный занавес и пред миром предстали вчерашние трибуны и вожди революции – Григорий Зиновьев и Лев Каменев, превратившиеся в заурядных «фашистских шпионов», никто не мог заподозрить уехавшего отдыхать на черноморском побережье Сталина, что он расправляется со своими еврейскими соперниками, что он сводит какие-то личные счеты, подверженный предрассудкам, с которыми сам же так беспощадно сражается.

Ему совершенно необходимо было это моральное алиби. Перед самым началом первого Московского процесса он лично, своей рукой (есть его правка на машинописном документе, подготовленном Ягодой), внес в список подсудимых новые, не предусмотренные первоначально Лубянкой, имена обреченных только еврейского происхождения, причем некоторые из них еще не были арестованы или даже не могли быть арестованы, ибо находились за границей: Дрейцер, Ольберг, Берман-Юрин, Фриц Давид (Круглянский), Натан Лурье, Моисей Лурье, Павел Липшиц, Исаак Эстерман, Рейнгольд, Гертик и другие[8]. Отлично сознавая, сколь дико это звучит, он – также собственноручно – приписал, что все эти евреи были не просто шпионами, а «служили в гестапо и выполняли личные задания Франца Вайса, представителя Гиммлера»[9].