Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

В суматохе похорон, которые носили откровенный характер заметания следов, был допущен один крупный прокол. К телу Михоэлса, которое доставили для прощания в Москву, был допущен художник Тышлер, вызвавшийся сделать несколько рисунков Михоэлса на смертном одре. Тышлер свидетельствует: «Тело было чистым, не поврежденным». Но свидетельствовал он, конечно, не в сорок восьмом, а годы спустя, когда в версию автокатастрофы не верили уже самые наивные из наивных.

Среди тех, кто пришел выразить соболезнование семье (домой, а не на панихиду), была племянница Лазаря Кагановича, дочь его брата Михаила, застрелившегося, чтобы избежать ареста, в 1941 году. Юлия Михайловна Каганович не скрывала, что представляет не только саму себя, но и по-прежнему всемогущего Лазаря Моисеевича. «Она увела нас в ванную комнату, – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс, – единственное место, где еще можно было уединиться, – и тихо сказала: «Дядя передал вам привет… и еще велел сказать, чтобы вы никогда никого ни о чем не спрашивали». Это было не только предостережение. Это был приказ.

Похороны состоялись при огромном стечении народа 16 января. Гроб стоял на сцене Еврейского театра, мимо него прошли многие тысячи людей. Выступали виднейшие деятели культуры. Слово держал и Александр Фадеев. Он назвал Михоэлса художником, «овеянным величайшей славой», человеком необычайной душевной чистоты, о котором будут помнить и через несколько столетий. Вряд ли он догадывался, что, блуждая в потемках, сам подталкивал Михоэлса навстречу гибели.

Отыскалась и стенограмма всех речей на гражданском панихиде. «Стенограмма панихиды» – словосочетание противоестественное. И однако же она есть. (Опубликована в журнале «Театр» – 1990. № 4.) Конечно, в битком набитом зале стенографисток не было. Но через микрофоны каждое слово записывалось на пленку, а затем расшифрованная запись рассылалась по специальному списку.

Среди ораторов был и Ицик Фефер, выступавший от имени Еврейского Антифашистского Комитета. Вне всякой связи с контекстом речи Фефер счел нужным дать такую информацию, на которую ни о чем не осведомленные люди, естественно, не обратили никакого внимания: «Я помню, как он проводил последние дни. ‹…› Я был в Минске, когда несчастье случилось. Мы расстались с ним почти накануне, в шесть часов вечера». И – самое ошеломительное! – далее в стенограмме следует пропуск: страница аккуратно разрезана ножницами, и к процитированным выше словам подклеена концовка речи (единственный пропуск во всей обширной стенограмме!). Получается, что сразу после слов «…в шесть часов вечера» Фефер сказал: «Михоэлс – символ народа». Эта манипуляция неведомым нам «редактором» проведена сразу в двух копиях (втором и третьем экземплярах) стенограммы, хранящихся в Союзе театральных деятелей (бывшее Всероссийское театральное общество) и Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Но первый-то экземпляр хранится, разумеется, в тайниках Лубянки, и там когда-нибудь найдется полный текст этого беспримерного надгробного слова.

Беспримерного – ибо оно относилось совсем к иному жанру, служа официальной версии гибели Михоэлса от «несчастного случая» («…когда несчастье случилось») и имея целью дать Феферу (точнее, тем, чью волю он исполнял) некое психологическое алиби: как-то объяснить, зачем он вдруг ни с того ни с сего оказался в Минске и что там делал в течение нескольких дней. Эта, постыдно неуместная для прощальной речи, попытка оправдаться говорила сама за себя, а то, что наспех сочиненный на Лубянке текст пришлось потом вырезать из стенограммы, еще больше свидетельствует: «оправдание» было неуклюжим и саморазоблачительным.

Но теперь, по крайней мере, мы знаем, что Михоэлс и Фефер встретились лицом к лицу в день убийства. Совершенно очевидно, что вот эта информация, содержавшаяся в речи Фефера, соответствует действительности. Их видели или могли видеть вместе, и нужно было, чтобы информация об этом из уст самого Фефера опередила слухи. Ясно, что вырезанный из стенограммы текст содержал ложь, иначе ничего не надо было бы вырезать. Ложь, которая, если бы мы могли ее сейчас прочитать, была бы наверно не менее ценной, чем правда: ведь стало бы ясно, какую легенду Лубянка постаралась создать и от какой вскоре решила отказаться.

Посмотрев спектакль, Михоэлс мог сразу же уехать: поезда из Минска (или через Минск) в Москву шли очень часто. Тогда все бы срывалось… По всей логике событий Фефер, кое-как объяснив Михоэлсу свое присутствие в Минске, должен был отговорить его от возвращения домой сразу же после спектакля, задержать в Минске хотя бы на тот же вечер. Зачем иначе им было встречаться, вызывая Михоэлса на очевидные подозрения? Но если жертва уже обречена, то кого волнуют какие-то ее подозрения?