Александр Чаковский - Лида

Я не знала, что мне делать. Я растирала грудь обмороженного из последних сил. Мне казалось, что вот из-за того, что я плохо это делаю, из-за того, что у меня не хватает сил, этот человек сейчас умрёт. Потом я подумала, что, может быть, он уже умер и мы растираем труп. Время от времени я поглядывала в сторону, на полынью, в которой бурлила и дымилась чёрная вода. И на секунду мне становилось страшно от сознания, что всюду, куда бы я ни пошла, на многие километры подо мной будет такая же чёрная, бурлящая вода.

— В тепло его надо, — заметил кто-то из окружавших нас людей.

— Много ты понимаешь, — проворчал Смирнов, растиравший руки обмороженного.

— А куда в тепло? — отозвался кто-то. — К тебе за пазуху, что ли?

И снова все замолчали. Я чувствовала, что теряю последние силы. Я всматривалась в кожу человека, стараясь рассмотреть хоть лёгкие признаки покраснения, но кожа была по-прежнему белой. Тогда я шёпотом спросила Андрея Фёдоровича:

— А может быть, он уже… экзецировал?

Я сказала не «умер», а «экзецировал», потому что в госпитале, где я стажировалась, так всегда говорили при посторонних.

— Трите! — крикнул мне в ответ Андрей Фёдорович.

И я продолжала растирать. Я не помню, сколько времени это продолжалось: час, два или три. Только вдруг я заметила, как кожа под моими рукавицами краснеет. Я даже пригнулась вся к груди обмороженного, чтобы рассмотреть, так ли это. Кожа краснела.

— Андрей Фёдорович! — воскликнула я и подняла руки. — Смотрите, краснеет!

— Да трите же, чёрт побери! — ещё громче закричал Андрей Фёдорович.

Я почувствовала, что у меня прибавилось силы. Теперь я могла растирать ещё час, а может быть, и два. Сейчас, уже и не пригибаясь, можно было видеть, что кожа принимает розовую окраску. Постепенно стало розоветь и лицо обмороженного. Покрытые инеем ресницы, брови и волосы от этого стали казаться ещё белее.

И сразу люди, угрюмо молчавшие, оживились.

— Да он и в воде-то минуты две пробыл! — заметил кто-то. — Я как услышал — лёд-то «хрясь» и крик: «Ребята, тону!» — и сразу сюда…

— Когда ты сюда-то прибежал, — возразили ему, — он уж на льду лежал. Его уж вытащили давно.

И ещё кто-то добавил:

— Минуты две! Мало ему две минуты! Давай я тебя на полминуты в прорубь спущу. С часами буду стоять… как в аптеке…

— Два полушубка сюда! — крикнул Андрей Фёдорович.

На снег полетело несколько полушубков. Мы содрали с обмороженного остатки оледеневшей одежды и закутали его в полушубки.

— Теперь, — сказал Андрей Фёдорович, — в палатку его и как-нибудь согрейте воды. Его надо горячим поить.

Потом он обратился ко мне:

— Вы со Смирновым идите домой. Устраивайтесь там. Я побуду с больным.

— Я тоже, — вырвалось у меня.

— Ну, пожалуйста, без героизма, — возразил Андрей Фёдорович. — На ногах не стоите.

Я поднялась со снега и пошла вслед за Смирновым мимо расступившихся людей.

Так всё это было.

…Потом я мысленно перенеслась в свою палатку. И мне почему-то представилось, что стало там холодно и сиротливо. Андрей Фёдорович и Смирнов сидят у потухшей печки, в щели палатки дует холодный ветер со снежной пылью. И вдруг мне захотелось сделать то, что всегда страшно хотелось, когда приходилось ехать в поезде по бесконечной снежной равнине: выпрыгнуть из вагона и бежать в сторону от него, туда, где ничего не видно на горизонте, куда жутко идти, бросив тёплый, освещённый поезд, и всё же очень манит идти. Так и сейчас мне захотелось выпрыгнуть из машины и идти туда, в сторону наших палаток.

Вот бы удивились наши! «Здравствуйте, это я! Давайте затопим печку!» Что сказал бы Андрей Фёдорович! А всё же как жалко, что поспешный отъезд помешал мне сказать ему что-нибудь на прощание… А может быть, так лучше.

…Наша машина неслась вперёд, цепи позвякивали на колёсах. И вдруг меня охватило острое чувство радости от сознания, что я возвращаюсь в Ленинград. Я обрадовалась, что из этой снежной пустыни возвращаюсь в город, в родной город. Мне даже представилось, что вот сейчас я приеду домой, в тёплую комнату, сниму с себя все эти тряпки, штаны, валенки и буду долго-долго умываться тёплой водой, а на стуле уже лежит выглаженное платье, бельё, всё чистое… Но нет, не представилось мне это. Я только подумала об этом, а представилось другое: холодная тёмная комната и крохотное замёрзшее тельце девочки моей…

— Вот что, синьора, — прозвучал вдруг над моим ухом бас. — Так закоченеть можно. Встаньте-ка.

Я встала. А мой сосед вытащил из кучи брезента полог, закинул его на верх кабины и сказал: