Паулина Гейдж - Дворец грез

Я стояла, прислонившись к степе дома, и жадно вдыхала чистый запах зеленых побегов, песчаной пыли и слабый запах

— Никогда! — шептала я в сереющее, со щетками пальм, небо. — Никогда!

Не знаю, что я так неистово хотела выразить этим словом, но это каким-то странным образом имело отношение к тюрьмам, к судьбам и к вековым традициям моего народа. Я провела рукой по своей мальчишеской груди, но впалому маленькому животу, прикрытым платьем, будто хотела убедиться, что моя плоть все еще не изменилась. Я погрузила босые ноги в тонкий слой песка, что постоянно наносит из пустыни. Глотнула воздуха от едва поднявшегося ветерка, что был предвестником неспешного восхода Ра. За спиной были слышны возбужденно галдящие женские голоса, перемежавшиеся тоненькими протестующими криками ребенка. Вскоре вышла моя мать, с мешком в руках, и в первом свете дня я увидела, что она улыбается мне.

— Она беспокоилась, хватит ли у нее молока, — заметила мать, когда мы отправились домой. — Все матери беспокоятся об одном. Я оставила ей бутыль с толчеными костями рыбы-меча; этот порошок разогревают с маслом и прикладывают к спине. Но ей не надо волноваться. Она всегда была очень здоровой. Ну, Ту, — просияла она, — как тебе это показалось? Разве не замечательное умение — помогать новой жизни приходить в этот мир? Когда та поприсутствуешь на родах много раз, я позволю тебе самой помогать мне с женщинами. И скоро я покажу тебе, как составлять снадобья, которыми пользуюсь в работе. Ты станешь гордиться своей работой так же, как и я.

Я уставилась вперед на ровную ленту тропы с рядом деревьев вдоль нее, теперь все быстрее обретающих очертания, но мере того как Ра готовился вот-вот вспыхнуть над горизонтом.

— Мама, а почему она сказала, что ненавидит своего мужа? — нерешительно спросила я. — Я думала, что они счастливы вместе.

Мать рассмеялась.

— Все женщины при родах проклинают своих мужей, — устало сказала она. — Это потому, что мужья являются причиной боли, которая терзает их. Но как только боль проходит, они забывают, как страдали, и радостно принимают своих мужчин обратно на ложе, с тем же пылом, что и прежде.

«Терзает их… — думала я с содроганием, — Другие женщины могут забыть о боли, но я знаю, что никогда не смогу. И я знаю, что никогда не стану хорошей повитухой, хотя и буду стараться».

— Я хочу узнать о снадобьях, — сказала я, и не было нужды продолжать, потому что мать, остановившись, наклонилась, чтобы обнять меня.

— Ты узнаешь, мое синеглазое счастье. Теперь ты узнаешь, — добавила она, ликуя.

Только много позже я поняла, как сильно повлияли события той ночи на мое абсолютное неприятие родов, которое, уверена, было у меня инстинктивным. Тогда я осознавала лишь то, что мне претит, что у людей это происходит так же, как у животных, еще я не завидовала Ахмос, которая теперь должна была постоянно заботиться о родившемся ребенке, и гнала от себя воспоминания о схватках, что были неразрывно связаны с родами. Я чувствовала себя виноватой, потому что мать, казалось, пришла в восторг от моего интереса ко всему этому действу. Но мой интерес не простирался дальше увлечения снадобьями, целебными мазями и эликсирами, которые она смешивала и варила, что было только частью ее работы. Конечно, я была горда, когда она вводила меня в маленькую комнату, где смешивала свои травы и готовила из них зелья, но гордость эта была только частью моего страстного желания учиться, овладевать знаниями, потому что знания, как говорил Паари, это сила. Эта маленькая комнатка, которую отец надстроил над нашим домом, насквозь пропахла душистыми маслами, мелом, ладаном и горьковатым пряным ароматом растертых трав.

Мать не умела ни читать, ни писать. В работе она полагалась только на опыт и чутье: щепотку того, ложку этого, — все премудрости она узнала от своей матери. Я сидела на скамеечке, смотрела, и слушала, и все запоминала. Я продолжала ходить с ней по селению на роды, носила ее мешок и вскоре стала подавать ей нужные снадобья даже раньше, чем она успевала попросить о них, но отвращение к самому действу родов никогда не покидаю меня, и в отличие от нее я оставалась равнодушной к первому детскому крику. Я часто задумывалась, нет ли в моей природе какого-нибудь серьезного изъяна, — может быть, какой-то слабый росток материнства не прижился во мне, пока я сама была еще в утробе матери. Я тяготилась своей виной и поэтому очень старалась, чтобы мать была мною довольна.