Кэтрин Джинкс - Инквизитор

Если не считать поднятых бровей, Дюран, казалось, даже не заметил его. Он просто посмотрел на меня, улыбнулся и продолжал писать.

Здесь я хотел бы подчеркнуть, что Дюран, хотя и не обладал Раймоновой быстротой письма, мог похвастаться поистине изысканным почерком, когда обстоятельства тому благоприятствовали. Удивительно, что такой неловкий и неряшливый юноша был способен выводить такие чистые, изящные, стройные буквы. Но возможно, его почерк был отражением его души. Ибо у меня были причины полагать, что за его несколько распущенными манерами и неопрятной наружностью скрывалась цельная сердцевина не подверженной порче добродетели.

Он был, по сути, жертвенной натурой.

Конечно, я говорю об этом сейчас, по прошествии многих дней, в то время мои мысли были далеки от этого. В то время я был занят написанием письма Лотару Карбонелю. Я знал, что он умеет читать, но только на народном наречии: он был невеликий грамотей. Посему я должен был сочинить свое послание на провансальском, используя простые слова, словно обращался к ребенку. В лаконичной форме я возвещал Лотару, что я обнаружил имя его отца в одном из реестров Святой палаты; что если он желает сохранить свое положение, имущество и доброе имя своим детям, то он должен предоставить мне четырех оседланных лошадей, платье, плащ, башмаки, хлеб, вино и сыр, то есть передать все это мне в руки у входа в конюшню Святой палаты на рассвете будущего дня. Я прибавил, что, в виде доказательства моей доброй воли (ибо я желал обеспечить себе его безоговорочное послушание), я подарю ему упомянутые записи, обличающие его отца, чтобы он поступил с ними как пожелает.

Что касается брата Люция, то я решил, что он не причинит мне хлопот. По какому-то недосмотру или, возможно, потому, что никто не представлял себе, как я мог бы ими воспользоваться, ключи от сундуков с реестрами до сих пор были при мне. Если бы я несколько уклонился от курса и заглянул в скрипторий по пути из Святой палаты, то брат Люций не смог бы помешать мне взять реестр из сундука. Он был такой маленький, и хилый, и такой кроткий; скажи я ему, что меня освободили из заключения, он бы никогда не заподозрил меня в обмане. С какой стати, если я имею в своем распоряжении ключи? Возможно (и здесь я чувствовал укоры совести), его подвергнут суровому допросу, если обнаружат пропажу реестра. Но я сильно сомневался, что на него может пасть хоть малейшее подозрение в сокрытии еретика. И если он станет помалкивать, а это было для него привычно, в конце концов его проступок вряд ли когда-либо раскроется.

И посему я дал обещание насчет реестра и для пущей убедительности подчеркнул его. Затем я аккуратно сложил письмо так, чтобы оно поместилось в ладонь, и под конец начертал на нем имя Лотара.

— Отнесите это сразу, — сказал я, указывая имя и дожидаясь, пока Дюран кивнет. Получив от него согласие, я засунул письмо ему за воротник, так что оно оказалось у него на груди, под бледно-зеленой шерстяной рубахой. — Вы знаете, куда идти?

— Да, отец мой.

— Отправляйтесь прямо к нему и дождитесь ответа. Спросите: да или нет? Затем найдите способ передать ответ мне.

— Да, отец мой.

— Поищите печать на моем столе. Если эти письма будут запечатаны, то мне будет спокойнее.

Дюран снова кивнул. Больше говорить было не о чем — по крайней мере вблизи ушей тюремщика. Мы поднялись разом, словно бы по сигналу неслышного колокола, и нотарий поместил все послания (за исключением важнейшего письма Лотару Карбонелю) между страниц реестра. Мгновение он испытующе смотрел на меня, глядя из-под непокорных волос, затем по-латыни произнес:

— Удачи!

Я ответил так же по-латыни, нараспев, будто читал молитву:

— Да благословит вас Бог, мой дорогой друг, — и будьте осторожны.

Мы наскоро, но с жаром, обнялись. Я почувствовал сильный запах вина, исходивший от него.

Когда я отпустил его, он собрал книги, перья, пергамент и кликнул Понса. Мы молча слушали приближающийся перезвон ключей; наши сердца были, наверное, слишком полны. Но прежде, чем он покинул караульную, я успел сказать ему:

— Ваш желудок по-прежнему беспокоит вас, сын мой? Надеюсь, что он не станет постоянной помехой для вашей работы здесь.

А он улыбнулся, обернувшись через плечо.

Больше я его не видел.

Блаженный Августин говорил о дружбе, как познавший сию благодать в чистейшей ее форме. «Было и взаимное обучение, когда один учит другого и в свою очередь у него учится, — писал он о друзьях, — тоскливое ожидание отсутствующих; радостная встреча прибывших. Все такие проявления любящих и любимых сердец, в лице, в словах, в глазах и тысяче милых выражений, как на огне сплавляют между собою души, образуя из многих одну».