Ольга Гурьян - Край Половецкого поля

На улице бабы воют:

Наутро Игорь Святославич ступил ногой в златое стремя, позлащенный шлем вздел на голову. Из окна высокого терема Евфросиния Ярославна ему платком машет. Платок по ветру белой горлицей трепещется.

Выступает князь в поход, никого не дожидается. Порешил он с прочими князьями дорогой встретиться — время бы не терять.

Дробит тишину звон оружия. Выходит войско из городских ворот. Впереди-то князь, за ним дружинники на конях верхом. Копья у них подняты, острия блестят, будто по густому лесу молнии сверкают. Мечи у них гибельные, харалужные, в кожаных ножнах о серебряных наконечниках. Топоры железные, крыты серебром, по серебру золотом и чернью разузорены. Щиты у них красные, червленые. Доспехи, как вода на солнце, сияют. На головах шлемы, а у шлема спереди железный кос, и лица-то за тем носом не видать, не различить. Один к одному грозовой тучей движутся.

А за ними горожане, черный люд, пеши идут, несут топоры да рогатины. Кто в сапогах, а иные в лаптях, запасные лапти через плечо на веревочке повешены. Бабы, детишки рядом бегут, прощаются, грудных младенцев мужикам в лицо суют — благословите на прощание, придется ли свидеться, берегитесь, по здорову возвращайтесь.

Тут ударили бубны, завыли трубы. Начался поход.

Девятый день ехал Вахрушка за спиной Ядрейки, на одном с ним коне верхом. Конь был Вахрушке ровесник. Какое ему когда-то дали люди гордое имя, за временем позабылось. Ядрейка сказал:

— По шерсти и кличка.

И назвал коня Сивка-Бурка.

Поход оказался еще лучше, чем Вахрушка ожидал. Войско шло тихо, сбирая дружину. За узкой Ядрейкиной спиной только вперед не было видно, а по бокам в обе стороны хорошо было видать, и было на что посмотреть.

Соединились с Игоревым полком из Путивля Владимир Игоревич, из Рыльска Святослав Ольгович. Оба молодые, собой пригожие. Тяжелые доспехи слуги за ними везли, сами они налегке, нарядные ехали. Что ни день — плащи новые, вишневые да лазоревые, царьградского шелка, золотом шитые, у правого плеча застегнуты светлой звездой. По плечам ожерелье, унизано цветными камнями. На русых кудрях круглые шапочки. Скачут они весело, друг перед дружкой своей удалью похваляются. То вперегонки вперед унесутся, то вдруг коня на дыбы вздернут, конь задними ногами пляшет, передними в воздухе машет, молодые князья крепко в седле держатся. У Святослава Ольговича на кулаке любимый сокол сидит. За Владимиром Игоревичем псари борзых псов ведут.

Из Чернигова Ярослав прислал воеводу Ольстика с ковуями. Те ковуи, хоть и оседлые, а свирепость у них от дедов осталась. Чуть что не по ним — глаза черные, быстрые загорятся, а уж в руках засапожные ножи сверкают. Одеты они не по-нашему, а на головах островерхие черные клобуки валяные.

Уж мало ли Вахрушка со скоморохами по земле бродил, а здесь все по-иному. Вечером, как разожгут костры горючие, на земле огней, что звезд на небе, — не счесть! От кипящих котлов пар туманом вздымается, все окрест застлал. Кто там, за белой пеленой, рядом шевельнулся — человек или зверь? А поедят люди, насытятся, примутся песни петь, плясать. Ковуи высоко скачут, ноги выкидывают, — земля от топота дрожит. А как спать завалятся — столько-то народу, больше тысячи! — храп пойдет по долине, будто отзвуки грома, будто бурная река по порогам бурлит, тяжкие валуны перекатывает.

И на девятый день с утра было все обычно. От обеда до полудня, как всегда, отдыхали, а потом ни с того ни с сего вдруг люди нахмурились. На каждое слово огрызаются, с соседями не перекликаются, лошадей без причины то дернут, то придержат. Будто тяжесть какая-то всем плечи давит, будто ждет впереди что-то небывалое, нехорошее.

Вдруг так тихо стало, что сердце замерло. Не слыхать стало птичьего клика. Только конские копыта по земле цокают. Да и кони такие беспокойные, косят налитым кровью глазом, всем телом дрожат, и удила в пене.

Будто по небу тень прошла, тускнеет небо. Лица у людей серые, как свинец. Алые щиты побурели, будто кровь на них запеклась.

Все темнее, темнее, тише, тише.

Холодный ветер подул ниоткуда.

Такой настал мрак, что звезды небесные, как ночью, зажглись, а солнце обратилось в лунный серп, и его рога словно уголь горящий.