Борис Тумасов: Да будет воля твоя

На пятнадцатые сутки показались маковки ярославских церквей, стены крепостные, башни, домишки посада, Волга, дугой огибавшая город. Расположились ватажники на лесной поляне, костер развели, обсушились, и Андрейка отправился в Ярославль.

Городские ворота были открыты. Караульный стрелец, зажав меж колен бердыш, подремывал, усевшись на бревно, на парнишку внимания не обратил. На улицах колдобины, липкая грязь — лапти пудовые. Побродил Андрейка попусту, день к закату клонился — пустынно на торговой площади и в кабаке. Узнал, что в ярославском кремле под стражей содержат Марину Мнишек, жену первого самозванца, да не за тем Андрейка в город приходил.

К воротам подошел в самый раз, когда их уже закрывали. Кривой стрелецкий десятник ухватил Андрейку за ухо, крутнул больно:

— Сказывай, воренок, по чьему наущению явился?

Андрейка слезу пустил:

— Отпусти, дяденька, огнем жжет!

Но десятник пуще давит:

— Это ль огонь? Огня в пыточной изведаешь!

— Я мамку ищу!

— Врешь, воренок. Эгей, Степка! — позвал десятник рябого стрельца. — Волоки его в пыточную! Там расскажет, от какой такой мамкиной титьки оторвался.

Стрелец взял Андрейку за ворот сермяжного азяма {9} 9 Сермяжный азям — крестьянская верхняя долгополая одежда из грубого некрашеного сукна. , потянул. За воеводским подворьем — клеть пыточная. Андрейке сделалось страшно, но стрелец вдруг остановился:

— Ты вот чо, парень: где-нигде укройся, а как поутру ворота откроют, убирайся да на глаза десятнику не суйся.

Многотысячное пешее и конное воинство самозванца осадило Можайск, и город не оказал сопротивления. Можайский воевода и стрелецкий голова успели сбежать, а стрельцы пошли на службу к Лжедимитрию. Рад самозванец: открылась дорога на Москву и скоро вся российская земля присягнет ему.

Паны вельможные торопят: им бы набить переметные сумы и походные рундуки московским золотом и мехами, сладко поесть и понежиться с городскими боярынями. Лжедимитрий еще Можайск не покинул, а Ружинский уже повел хоругви на Звенигород.

Матвею Веревкину стало известно, что Шуйский послал на него воевод Скопина и Романова. С другими воеводами они встали на речке Незнань, что между Подольском и Звенигородом. Но он, Матвей Веревкин, боя не примет, а обойдет полки стороной, на правом крыле.

Тревожно на душе у князя Михаилы Скопина-Шуйского. Отчего бы? Сил у него поболе, чем у самозванца, — эвон сколько воевод с ним — и место выбрал удачное, где надо полки поставил. Распорядился встретить Лжедимитрия огневым нарядом, потом в дело вступят воеводы Трубецкой, Троекуров и Катырев, а закончит все боярин Романов. Конных шляхтичей остудит дворянское ополчение Прокопия Ляпунова.

Накануне Скопин выслал разъезды и теперь ждал их возвращения. Уже и ночь на исходе, а князь Михайло все не ложится. Неожиданно ворвался Прокопий Ляпунов.

— Беда, князь-воевода, самозванец нас обошел и Звенигород взял!

Скопин-Шуйский подхватился:

— Чуяло сердце, но как дозоры не упредили? Ужели измена? Как мыслишь, Прокопий?

— Одна беда еще не беда, князь Михайло. Слух верный есть: воеводы Катырев с Трубецким и Троекуров к самозванцу намерены податься.

— Откуда прознал?

— Холоп катыревский донес.

— Не облыжно ли? Может, навет?

— По всему видать, истину сказывал. В шатре у князя Ивана на трапезу собирались, а за столом рядились.

Скопин-Шуйский прошелся взад-вперед, остановился:

— Кому о том поведал?

— Никому.

— И боярину Романову?

— Нет, князь-воевода. Покуда тебя не упредил, никому ни слова. Тем паче боярин Иван Никитич, сам ведаешь, Ивану Федоровичу Троекурову шурин, а Иван Михайлович Катырев — зять владыки Филарета.

— То так, — нахмурился Скопин. — Вот что я помыслил, Прокопий. Пока та измена еще не свершилась, надобно спешно полки в Москву отводить. Вели воинство поднимать.

Рядом с опочивальней — мыленка, баня царская. В сенях вдоль стен лавки, стол, крытый красным сукном, на нем сложенная простыня, рушник. Государь с помощью боярина разоблачился, положил на стол одежду, вступил в мыленку. Перед иконой и поклонным крестом остановился, потоптался на разбросанном по полу, мелко нарубленном можжевельнике, взобрался на полок.

Изразцовая печь дышала жаром. От нее и красных слюдяных оконцев все в мыленке казалось огненным.

Боярин Онисим из большого липового чана начерпал горячей воды в липовую бадейку-извар, подставил берестяной туес с квасом и медный таз со щелоком, принялся омывать царское тело. От душистых трав и сушеных цветов, разложенных на полках и лавках, пахло духмяно.