Сергей Кравченко - Книжное дело

Вы будете смеяться, но по сути, бывший псарь Данила Сомов был сегодня единственным человеком в Кремле, который собственной шкурой, собачьим нюхом, беспородным ухом чуял, как прогибается время под старым Русским царством, как звенит напряженный, опасный завтрашний день. И Данила готов был встретить его. Так русская борзая прогибается, повинуясь инстинкту, — еще не видя зверя.

Федор Смирной думал о царе Иване с большой буквы.

«Вот Человек! Страшен, Грозен, Силен!

И что-то он задумал на нашу голову?!

Что-то Огромное, Страшное, Грозное, Сильное!».

У Федьки получился почти стих, и он тоже был прав. Его предчувствие перемен было иным, чем у Сомова. У Федора напрочь отсутствовало предвиденье катаклизма, звон поджилок в нем заглушался разумом, зато Федор хорошо считал в уме и на бумаге, читал по лицам, помнил исторические аналогии. Если бы некто посторонний, — например, Этот — из Царства Небесного, — захотел нанять тварей своих для сыска, он не нашел бы лучшей пары, чем Смирной и Сомов. Правда, Сомов вряд ли согласится бегать в ошейнике и на поводке.

Сейчас Федя четко определял ужас скорых и больших перемен…

Но почему ужас? Разве не здорово скакать верхом сквозь пламя с развернутым знаменем и обнаженным мечом? Разве не прекрасно подставлять молодое лицо свежему ветру и вдыхать дым отечества? Разве не почетно пасть на поле брани под великокняжеским знаменем?

Здорово!

Прекрасно!

Почетно! — примерно до третьего класса средней школы, до третьего года монастырского послушания.

А без сметаны отдыхать в гнилом болоте под Новгородом?

А самому превращаться в вонючий дым отечества?

А сгинуть безвестно в глинистой яме под гнойными тряпками, мало похожими на великокняжескую хоругвь?

Нет, перемены — дело кислое, но, увы, неизбежное в нашем царстве. Слишком часто у нас на троне оказываются любители авантюрного чтения, слишком часто их любимой книжкой остается Апокалипсис…

Царь Иван тоже думал молча. Можно сказать, его мысли были самыми стройными, системными, логичными из всей задумчивой компании. Иван находился сейчас в редком состоянии, когда в голове нет места для истерики, раздражительности, пустых выходок. Как и все параноики, он был подвержен мгновенным вспышкам продуктивной концентрации, высокой энергии, четкой логики. В эти мгновения он действительно был великим самодержцем — самодостаточным, неукротимым, гениальным. Ему сейчас вообще не нужны были советники, бояре, дума, народ. Он не гнал их от себя, и сам не уходил в пустыню только потому, что боялся спугнуть свою царскую Музу — богиню всепоглощающей власти.

Федя видел состояние царя и попытался мышью пробраться к двери, тем более, что ему тоже хотелось слив в сахаре. Но Иван остановил его:

— Ты вот что, возьми Откровение и переведи.

— С какого языка? — не понял Федор.

— С русского. С какого ж еще? Хотя, можешь и с греческого долбить… Нет, с русского давай! Я сравнивать буду… — Как же?… С русского? На какой?.. — Федя ошалело вылупился на Грозного.

— Уж не на матерный. На наш, человеческий язык переводи! Не понял? Ну, чтоб там не было дурацких зверей двенадцатирогих, а так прямо и стояло: «Поляки», «Турки», «Ливонский орден». Понял?

— Понял, государь. — Федя пошел, потом вернулся, приблизился к Ивану.

— Ваше величество, а Царь Небесный?.. С ним как быть? — голос юноши дрожал натурально. Он поднял глаза на Ивана и замер. Царь сидел в кресле, выпрямив спину. Полуденный свет острым лучом очерчивал его крупную голову. Копна редких черных волос переливалась золотом, и лысина в просветах сияла нимбом. Властелин опустил на раба своего грозный взор и сказал:

— Помни, всегда помни, Федор, кто твой царь!

— Ца-а-р-рь! — кинулось под ноги убегающему Федору каменное эхо.

На выходе Сомов и Штрекенхорн остановили Федю немым вопросом: «Ну, что? Как там?».

— Служба, — ответил Смирной, — много службы, — на всех хватит. Надо служить.

Штрекенхорн заметно вздрогнул, — очень созвучны были слова отрока его мыслям.

Сомов тоже рябушку в холке почувствовал: «Ведьмоватый парень!».

Дворцовый подьячий Прохор Заливной присутствовал в комнате Федора Смирного по двум причинам: как формальный начальник и как личный друг. Как начальник Прохор был обязан поучаствовать в книжном разбирательстве. Глава Дворцового приказа престарелый дьяк Володин услышал единственным чутким ухом, что государь озабочен книжными чудесами и поручил распутать клубок печатной премудрости младшему подьячему Смирному. Дьяк решил проявить осторожное рвение в сомнительном вопросе, но сам в эту ересь не полез, а направил на укрепление следствия Прохора. Володин решительно не доверял Смирному, а Прошка выглядел очень надежно: к этому молодому, упитанному, розовому парню с улыбчивой рожей и откровенной лысиной, казалось, не мог прилипнуть никакой из популярных грехов.