Абель Поссе: Райские псы

Невежество без изъянов, без намеков на всяких Данте и Микеланджело стояло на страже общественного порядка и муниципального прогресса. Католическая церковь не была здесь слишком суровой, вполне терпимо относилась к иудеям и маврам, зато не одобряла интереса некоторых молодых людей к мистике и теологии, способных отвлечь от служения конкретно-полезному. Город умел ладить с Ватиканом. Раз в полгода отсылали туда подношение в виде больших партий саржи для сутан по цене всего в два секи [12] Старинная золотая монета. .

Генуя: горы в три ряда, точно акульи зубы, отгораживали ее от эпохи, от ветров перемен.

Правда, со стороны моря сюда все-таки могли проникнуть турецкие и венецианские корабли. Но на каждого, кто пытался поближе подплыть к скалистым берегам, обрушивалась ярость ринувшихся в бой лавочников. (Известно ведь, что самое отчаянное сопротивление оказывают почитающие себя беззащитными или праведниками, или теми и иными вместе.) Плохо приходилось неосторожным пиратам. Дело довершали бродячие псы. Они спускались на берег и пожирали уже растерзанные тела.

Именно детские годы подготовили Христофора к будущим подвигам. Как он рос? В объятиях немудреных семейных традиций, черпая познания — поостережемся говорить об образовании или воспитании — в приходской церкви. Ему повезло, он не ведал чумы, не видел властных, победоносных дуче.

Он мягко втягивался в сеть заблуждений и словоблудия своей эпохи. А та вкрадчиво готовила его к убогой кабале благоразумия.

Священник, падре Фризон, дождливым зимним днем, наскоро прочитав привычную молитву и щедро наделив детишек тумаками, принимался за рассказы об огненных драконах у адских врат, о вечных (вечных! вечных!) муках. Или расписывал доброту Христа, да так, словно речь шла об его собственном богатом и влиятельном дядюшке, которым так приятно похвалиться.

Еще он давал им уроки сурового милосердия: убей мавра, уничтожь, но не забудь помянуть его потом в воскресной молитве (и даже попроси ему местечко попрохладней, в чистилище для неверных).

Но надо признать, именно падре Фризон заразил Христофора страстной и мучительной мечтой о Рае. В одну дождливую пятницу (в самый разгар зимы), осушив за обедом полную бутыль «Lacrima Christi» [13] «Слеза Христова» ( лат. ) , священник изумил детей рассказом о берегах, покрытых белейшим песком, о пальмовых рощах, что перешептываются с ласковым ветром, о ярком полуденном солнце и небе эмалевой голубизны. О модоке кокосов и несказанно сладких фруктах. О нагих телах купающихся в прозрачных струях людей, о нежной музыке. Разноцветных птицах, их трелях. О мирных хищниках и колибри, вкушающих сок розы. О мире совершенном, забывшем о времени. И населенном ангелами! «Вот что такое Рай! Вот откуда изгнали нар по вине Адама и иудеев! А теперь нас манит смерть, возможность расстаться с грязной и безрадостной плотью, с чередою унылых дней! А Рай — мечта, детки! Нет ничего лучше Рая…»

Священник взволнован; он плачет. Какая боль! Какая тоска! Хотя, заметим, он, кажется, составил себе представление о Рае по гравюрам из тех соблазнительных книг — поддельных дневников странствий, — что уже начали выпускать в Венеции на новомодном аппарате — печатном станке.

А дети услышанным потрясены. Христофор рыдает во сне. Ему открылось, что произошло ужасное несчастье. Владея всем, мы потеряли все. Нас лишили настоящей жизни!

В доме царит белый цвет: овечьи шкуры на стульях и лавках, шерстяные покрывала на кроватях, крынки с молоком для сыра, мучные облачка, что поднимали дядья-булочники. И неизменные белые нити в руках Сусаны Фонтанарросы, его матери.

Белая шерсть выходила из чесальной машины — мягкая, воздушная, больше похожая даже не на снег, ада сахар. Стоит дунуть, и белые комочки взлетают вверх, кружатся, парят.

По субботам отец Христофора, Доменико, ровно в семь садился за стол, придвигал к себе кувшин вина и заводил песню. В восемь, уже изрядно повеселевший, брался за мясо. В девять вопил с крестьянской удалью:

Следом шли песни вовсе уж непристойные, как, скажем, небезызвестный «Пилигрим», и Сусана Фонтанарроса спешила запихнуть мальчишку в постель и накрыть с головой толстым шерстяным одеялом, а также поплотнее закрывала ставни.

Ребенок прислушивался. Со стола падал и разбивался стакан. Смех сменялся вязким молчанием. Потом опять лилось вино. Доменико пел один. Славил Господа. В третий раз подсчитывал выручку за полмесяца.