Татьяна Богатырева: Матильда

© Богатырева Татьяна, текст

© ООО «Издательство АСТ»

Тогда она мало еще знала о кошмарах. Она видела дурные сны не чаще любой другой юной девушки. Несложно представить мотивы этих снов и робость, и стеснение, которые можно подавить в себе при свете дня, и страх не справиться с поставленной задачей, и страх быть отвергнутой.

Выйти на сцену и вдруг осознать, что на тебе нет одежды – что может быть банальнее? Она улыбнулась своим мыслям.

Танцевать было для нее так же естественно, как иному человеку употреблять пищу, отводить несколько часов в день на сон, пробуждаться утром, выходить по делам на улицу, возвращаться домой. Сколько она себя помнила – она занималась танцами. Танец был семейным делом – танцевала мама, танцевал отец, учились танцу и танцевали брат и любимая старшая сестра.

Не то, чтобы у нее не было выбора . Ей просто никогда не приходило в голову посвятить свою жизнь чему-то иному .

Она не любила танцевать, она любила жизнь, и любила жить. А поскольку балет занимал большую часть ее жизни, был ее способом существования и ее способом взаимодействия с миром, Она любила балет так же, как любила жизнь. Страстно, самоотверженно и с той полной отдачей, в корне которой и крылись причины ее удивительной маниакальной выносливости и трудоспособности.

Она продолжала глубоко и ровно дышать. Следующий номер – это уже ее выход. Сотни пар глаз будут следить за каждым ее движением, каждым жестом, холодный и безжалостный свет софитов многократно увеличит любую неточность, и эти глаза в полутьме огромного, знакомого с самого детства зала, эти взгляды – хирургически цепкие, да что там глаза – ведь зрители смотрят балет не только глазами – они приходят сюда, чтобы чувствовать. Они сразу почувствуют даже тень неуверенности.

«Это моя власть, моя власть над ними: что они будут чувствовать, решать буду я, на сцене… Сейчас».

– Маля! Дорогая!

Леньяни стояла вплотную, врываясь в ход мыслей, привнося за собою едва уловимый запах пота и искреннюю, логически обоснованную ненависть. Неумело скрываемая, еле сдерживаемая ненависть, насильственно обращаемая в дружелюбие и открытость, отчего выливающаяся в весьма гротескное зрелище.

«Ты стараешься успокоиться, настроиться, держаться, поймать и прочувствовать нужное для номера состояние, – досадливо думала Матильда, – и вездесущая Пьерина Леньяни тут как тут, только бы сбить, только бы хоть немного, но затруднить движение конкурентки».

– Белиссимо! – продолжала Леньяни, без стеснения повисая у нее на шее. Разница в росте и в весовой категории делала ее жест еще более комичным. Захотелось поморщиться.

– Наследник здесь, – заговорчески, слащаво, как близкой подруге. Усыпить бдительность и снова нанести удар – изподтишка, не давая возможности опомниться.

– Зачем вы мне это говорите?

– Ну как же… Наследник…

– Да. И что?

«Даже если я буду падать, я совру себе: я буду лгать, что не падаю. И тогда я не упаду…» – гнев Матильды выдавало только чуть замедленное дыхание – сдерживаемое, глубокое, оно указывало на то усилие, которое приходилось прилагать, чтобы оставаться – хотя бы видимо – спокойной.

На самом деле ей хотелось отшатнуться от Леньяни, а еще лучше – протянуть подрагивающую руку и оттолкнуть ее, слишком близко стоящую, врывающуюся в личное пространство, в поиски правильного внутреннего настроя перед выступлением.

Пьерина, словно прочитав ее мысли, отстранилась сама, мягко и тягуче, продолжая приобнимать ее за плечи, проводила к самому выходу на сцену.

Она вздрогнула: на мгновение ей показалось, что с горячей кожей соприкасается холодный металл. Не иначе, как Пьерина не нашла ничего лучше, чем заколоть ее перед выходом на сцену – лишь бы она не исполнила свой номер…

«Все не важно, я не дам тебе меня сбить. Все не важно, все, я иду…»

И она шагнула на сцену, растворившись в музыке, став частичкой чего-то большого, яркого и невыразимого – того, что из года в год, из столетия в столетие пытаются выразить, высказать и поймать шокированные красотой люди: композиторы и поэты, художники, танцоры и музыканты.

«Лети!» – призывала музыка, и она делала взмах, плавный, невесомый, и взлетала. «Легче, легче, легко…» – и все становилось тонким, сияние заполняло сцену и ее, двигающуюся с хрупкой грацией неземного существа.