Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

— Строиться!.. Вы-ха-ди! — запели на разные голоса командиры дружин, и Вера почувствовала, что в груди что-то обрывается. Значит, все, Сергея ей сегодня не увидеть...

Она нащупала в кармане бумажку. Прокламация — обращение к солдатам. Та самая, которую они печатали с Сергеем в феврале. Сохранилась! Этот измятый листок, как искра, разжег воспоминания.

Когда проходили улицами без единого светящегося окошка, вспомнила о том, как шла с Бородиным морозной ночью от Альтшуллеровской типографии. Он был тогда растерян, зол. Даже не заметил, что она еле поспевала за ним.

Дружины пели. В черной городской пустыне песни раздавались вольно и гулко. А ей рисовала память первые дни февраля, когда здесь, на Невском, они бежали с Сергеем из подпольной типографии, неся за пазухой листовки...

В пустом, распахнутом настежь Николаевском вокзале куралесил ветер: хлопал дверями, коверкал слова песни. Это был ее вокзал. Отсюда она всегда налегке уезжала в Вятку, отсюда он, Сергей, провожал ее...

Фея заняла ей место на нарах в промерзлой теплушке со скрипучими половицами, усадила рядом.

— Или хвораешь еще?

— Нет, что ты.

— Невеселая какая-то.

— Нет, это так.

— Аксенов, дай-ка мешок, — и протянула Вере лепешку, пахнущую льняным маслом. Уже давно, с самого отъезда из Вятки, не ела Вера таких вкусных лепешек. Фея обняла ее, прижала к себе: так-то теплее. Они сидели в темноте, топая замерзшими ногами, не видя людей, так же сидящих, как они, в ожидании отправления, так же топающих для согрева ногами.

Мимо вагона, скрипя снегом, все шли и шли красногвардейцы. Видимо, прибыли дружины с Васильевского острова, из Дерябинских казарм. Отряд был крупный — тысяча штыков.

Покрыв перестук мерзлых каблуков и возню, кто-то вдруг проговорил знакомым голосом:

— Эх, люблю я, хлопцы, бабушек-старушек этаких лет под двадцать.

Сердито скрипнули под Аксеновым нары.

Голос, такой знакомый, с хрипотцой, продолжал:

— Нет лучше этих старушек и так и далее. Вот был у меня случай...

«Это же матрос, тот самый, который вез нас тогда на трамвае», — вспомнила Вера.

Аксенов крикнул в темноту:

— Эй, ты, разговорчивый, помолчи там! Женщины едут с нами.

— А что я сказал? Что ты на меня...

— Сам знаешь.

Аксенов поставил на середине вагона коренастую железную печку.

Когда в ней забился огонь, стало легче. Люди начали располагаться по-домашнему, ища гвозди в стенах для того, чтобы приспособить мешки, чайники. Огонь все веселел, разыгрывался, и вот он уже уверенно загудел в трубе.

Красногвардейцы потянулись к теплу. Враскачку подошел матрос, прикурил о малиновый бок «буржуйки» цигарку, пристально посмотрел на Веру.

— Не узнали? — спросила она.

— Узнал. Опять, значит, вместе. Это хорошо. А вы отчаянная. Прямо под пулями перевязывали?

«Откуда он взял, что я отчаянная, как раз я была, как овца».

— Помню, — ответила она.

Матрос сходил за тощим мешком, залез на верхние нары.

— Поближе к знакомым, — пошутил он.

Опьяневшие от тепла люди быстро засыпали на нарах. Дробный стук колес убаюкал матроса, Фею. Только Аксенов сидел около печки — дежурил. На печке затянул сиплую песню пегий аксеновский чайник. На его пение никто не обратил внимания, тогда он презрительно заплевался.

Аксенов снял чайник и налил Вере кружку кипятку.

— Отогревайтесь!

Она приняла ее, чувствуя, что тает тоскливое одиночество.

«Это ненадолго. Когда начнется весна, я буду уже на Урале у Сергея», — подумала она.

...Четыре дня и четыре ночи поезд трудолюбиво проталкивался через синие мерцающие снега. Во всех теплушках красногвардейцы пели, спорили, не замечая времени. Вера чувствовала в себе большую добрую любовь к этим людям. Они тянулись к ней. Хотелось без конца рассказывать обо всем, что знает она, читать им воззвания, стихи, спорить, петь. Сияющие глаза, бродящие по лицам улыбки были лучше любых наград.

На подъемах поезд, страдая одышкой, замирал. Он стоял в морозной глухомани час-другой, набирая пары.

Петроградцы выпрыгивали из теплушек и, утопая в рыхлом, как пена, снегу, пробирались к лесу, толкались около полотна. Требовала выхода застоявшаяся сила. Схватывались парни. Никому не удавалось уронить на землю матроса Дмитрия Басалаева. Его невысокая кремневая фигура словно врастала в землю.

— Ну и битюг ты! — тяжело поднимаясь, проговорил конопатый рабочий с Трубочного завода.

— Я против двоих устоять могу, — тщеславно ответил Дмитрий.