Владимир Ситников: Горячее сердце. Повести

— А я вас везде ищу, Верочка. Садитесь. Что ж это вы? И у вашей тети был и в училище заезжал. Матушка ваша беспокоится.

Вера стала на подножку тарантаса.

Пахуче цвела рябина. Сонливый денек утомленно ожидал дождя, который, наконец, ударил бойким перевалком. Вера не замечала этого дождя, не слышала ненужных никому Боренькиных речей. Она теперь знала: вернется домой и все останется по-старому. Боренька будет есть пироги, играть в дурачка, потом полезет обниматься. И если он скажет: «Я с ума схожу по вас, Верочка, неужели вы это не замечала?» — ей уже не набраться духу и не ответить, как тогда: не замечаю. Ею овладело равнодушное послушание.

Потом просочилась горькая злость на себя: но как же так, как же я ничего не сделала? И она заплакала, отвернувшись от Бореньки. Хорошо, что шел дождь. А то бы Боренька стал ее утешать. А так он слез не разглядел.

В губисполком и в губпродком пришли телеграммы, в которых требовалось срочно помочь Петрограду хлебом.

По волостям и уездам разъехались комиссары. В Тепляху выехал Гырдымов. В селе он появился к вечеру. Окинул взглядом просторную комнату волисполкома, не то пошутил, не то сказал вправду:

— Богато живете, лавки крашены. Вот здесь я и расположусь.

Зот ковыльнул навстречу, заботливо спросил:

— Пошто здесь-то? И на квартиру можно, товарищ Гырдымов. — Он сразу узнал его. — У солдатки одной изба большая, ребят нету. Отдохнете, да и покормит она. Недалече это.

Гырдымов нахмурил брови:

— Ты это что? Знаю я эти штуки. Я человек с выдержкой. Вникай!

— Да я ведь с простой души сказал, чтобы... — прикинулся испуганным Зот. Гырдымову это понравилось.

— Смотри у меня. Я строгость люблю.

Он расстегнул ворот суконного френча, ух и жара.

— К утру мне чтоб список пофамильно был, кто чрезвычайный налог еще не уплатил, чуешь? — и подозрительно посмотрел на Зота.

Зот с той поры, когда читал несуществующую бумагу, не видал среди комиссаров таких строгих, как Гырдымов. Но не оробел: хоть и не сговорчив, может, удастся столковаться.

— Я и сейчас список могу, — Пермяков быстренько подал бумагу и еще раз сделал попытку растопить комиссарово сердце.

— На войне вас поцарапало? На щеке-то шрам.

— На войне.

— А меня вот, — и стукнул деревянной ногой, — и волос я весь с головы потерял. Считай, двойной я калека от войны.

— Оно, конечно, — посочувствовал Гырдымов.

— Выходит, оба мы бывшие солдаты. Может, ко мне тогда заночевать пойдете. Место найду.

Гырдымов вроде помягчел к Пермякову: увечный, тихий и аккуратный — все под рукой. Но сказал с прежней неприступностью:

— Спать здесь стану. А сейчас иди. Поужинаю да и работать мне надо.

Но Зот еще помедлил, ждал: может, захочет чего начальство, проявит себя, понятнее станет, как к нему подходить.

Не обращая внимания на него, Гырдымов достал из тощего портфелика завернутую в газету горбушку ярушника, луковицу и соль в спичечной коробке. Луковицу с хрустом давнул о лавку, так что сердцевина выскочила, и начал всухомятку есть, макая лук в соль.

Зот скроил такую рожу, будто у него заныл зуб.

— Как вы без приварку-то? Неуж мы уж злыдни какие, разве для своих людей еды не найдем?

Гырдымов опять напустил на лицо строгость. Но строгость уже была не такая, помягче, поучающе сказал:

— Ем я, как весь пролетарьят ест, потому как хлеб зажимает кулак... Слыхал, в Питере один крахмал на еду остался? И того крохи.

Пермяков покачал головой: понятно, мол, ох, как все понятно. Ему самому нравилось быть таким добрым, простым, каким его понимал Гырдымов.

Поев, комиссар прошелся по широким половицам, привстал на носки. Ему было по сердцу, что Зот смотрит с почтением и робостью. Послушливый мужичок.

— Пролетарьят, — расхаживая, поучал он, — должен теперь в строгости всех держать, чтоб буржуй ни в какую щель не лез, чтоб...

Зот кивал головой: правильно, конечно, сущая правда.

Гырдымов, кончив говорить, стащил пыльные сапоги, аккуратно по-солдатски развесил портянки на голенища и неприхотливо растянулся на широкой скамье, подложив под голову портфель, в который сунул для объемности свой револьвер.

Зот ушел, но тем же заворотом вернулся, неся подушку и одеяло.

— Уж как хошь, дорогой товарищ Гырдымов, а такого я видеть никак не могу, чтоб наш брат солдат как попало, на голой лавке валялся. Ругай не ругай, а вот... — сказал он растроганно.

Гырдымов смутился и даже спорить не стал.

— Ну ладно, товарищ Пермяков. Спасибо.