Юзеф Крашевский: Комедианты

— То есть, — начал снова Слодкевич, — я хотел бы жениться.

— Почему же нет, очень хорошо! — проговорил, засмеявшись, граф.

— У меня тысяча душ.

— Тысяча душ — прекрасная вещь!

— И капитал!

— И капитал! И это весьма прекрасная вещь!

— Пора наконец подумать о своей судьбе.

— Лысина напоминает об этом! — сказал граф, улыбаясь. — Хоть она еще не велика, но теперь-то и пора!

— Хотелось бы взять из хорошего дома.

— Конечно, — подтвердил граф, еще не зная, куда судья метит. — Кровь, кровь! Это основание!

— И если б вы были милостивы, — сказал Слодкевич, — и позволили бы просить руку…

— Чью? — спросил граф с беспокойством.

— Графини! — выговорил наконец Слодкевич.

— Моей дочери, — выкрикнул граф, — моей дочери!

И лицо, страшно изменившееся на минуту, искривилось насмешливым хохотом, которым граф разразился, падая на кресло и хватаясь за бока.

— Моей дочери! Пан Слодкевич! Моей дочери! А, это превосходно! Это неподражаемо! Это отлично! Это великолепно!

Судья стоял в остолбенении, вдруг слетев с третьего этажа.

Граф смеялся и смеялся, не имея сил остановиться, но в искрящихся глазах его блестел гнев: он удержался, наконец пришел в себя и подошел к Слодкевичу.

— Мой любезнейший Слодкевич, откуда вам пришла такая мысль? Признайтесь: кто-нибудь подбил вас?

— Но у меня тысяча душ, — отозвался оскорбленный судья. — Что же? Отчего же бы?.. Чем же я хуже?

— Мой друг, не хочу выставлять тебя на смех, но это что-то до того странное, что я не знаю, каким образом могло придти вам в голову! Вы судья, Слодкевич, у вас есть тысяча душ, капитал: все это отлично; но жениться на графине Дендера — далеко! Я знаю ваше происхождение (судья покраснел), знаю, как нажили вы деньги; ведь это же смешная претензия, дружок мой, захотеть брататься со мной! Я не скажу никому, что вы сделали такую неловкость; но вы сами видите, что это смешная претензия.

Пока граф говорил это, Слодкевич имел время и рассердиться, и приготовиться к ответу.

— Граф, — сказал он, — я шляхтич, у меня есть имение: кажется мне, что, думая о вашей дочери, я нисколько не оскорбил вас.

— Но, помилуй, рассуди! Тебе породниться с фамилией историческою в настоящую минуту, потому что Дендеры породнились с целой австрийской аристократией.

— Ну, так и я аристократ, хоть и не австрийский! — воскликнул Слодкевич. — Не слишком-то хлопочу я об этом счастье! Не слишком-то я в этом нуждаюсь!

Он снял шляпу. Граф сделал шаг к нему.

— Не сердись же, мой Слодкевич, — сказал он покровительственно, — как порассудишь, сам сознаешься, что сделал глупость. Цеся могла тебе понравиться, ну! Но на твои ноги высоки пороги!

— Высоки пороги! — пробормотал Слодкевич, вылетая быстро с поклоном за двери. — Высоки пороги! Да! Да! Ну! Ну! Посмотрим, не сумеем ли отесать их! Погоди, старый! Разве умру, тогда прощу тебе! Скотина Смолинский!

Говоря это, он уехал из Дендерова в страшном гневе.

Граф сидел один и рассчитывал: великий актер до последней минуты не снимал костюма своей роли и, предчувствуя в душе окончание, доигрывал, как начал, с ясным лицом несчастную комедию своей жизни. Все рвалось, уничтожалось в его руках, портилось, исчезало; поздно увидел он, что никого, кроме себя, не удастся ему надуть. Свет еще отдавал ему некоторый почет равнодушно, по обязанности, но уже по взглядам легко было заметить, что в каждом поклоне скрывается насмешка; слушали, когда граф хвастал, но уже ложь его была пустоцветом. Несмотря на рассказы о надеждах на богатство невестки, кредиторы ломились во все двери. Недоставало, наконец, выдумок, новых средств, и Дендера видел, что он, как зверь, припертый к дереву, окруженный собаками, принужден защищаться только по инстинкту, без надежды спастись. Сто раз принимался он за счеты и сто раз приходил к одному и тому же выводу: из всего богатства, трудом расширенного до колоссальных размеров, оставался круглый нуль. При самых счастливых предположениях могло остаться каких-нибудь сто, полтораста тысяч, но что же это значило для Дендеры?

Все изменило ему: приятели, женитьба сына, Вацлав, дочь и, что хуже всего, собственные расчеты. Он начинал уже лгать самому себе, ради ободрения, но чувствовал, что это не приведет ни к чему.

Спровадив Слодкевича, граф несколько дней не мог забыть его: он не сказал об этом никому, но оскорблен был чувствительно.

— Слодкевич и Цеся! — повторял он. — Как же низко должен был я упасть, чтобы этот выскочка, сын казака, осмелился думать о моей дочери! Я падаю жертвой моего добродушия, — прибавлял он, разыгрывая еще комедию перед самим собой, — я не сделал ни одной подлости, и это сгубило меня!.. На свете везет только негодяям: идя прямой дорогой, далеко не уйдешь… Ведь Вацлав, для которого я сделал столько, — говорил самому себе Дендера, уверенный, что он в самом деле сделал много, — должен помочь мне. Наша кровь, у него миллионы, он должен спасти меня: надо сознаться ему, пусть спасает.