Юзеф Крашевский - Комедианты

Дворец в Дендерове был великолепен во всех отношениях; в былое время его можно было бы назвать княжеским; но нынче, когда богатство, по большей части, в руках евреев, а настоящие князья очень скромны, скажем, что и еврей бы не отказался от такого дома. Это было огромнейшее здание с золотыми карнизами, с бесчисленным множеством колонн, амуров, лепных украшений, с дорогою мебелью, с картинного галереек», для симметрии к бильярдной зале, с множеством бронзы и мрамора, со всем, наконец, что составляет дворец. Были в нем апартаменты и парадные, и повседневные, залы бальные и обыкновенные, великолепные гостиные, комнаты их сиятельств, превосходные оранжереи и все, что только удалось Дендере подглядеть у баричей и собезьянничать. Были поддельные антики, зеркала страшных размеров, художественные произведения, канделябры, старый фарфор, множество драгоценных безделушек; все это было здесь не потому, чтобы хозяин любил эти вещи и нуждался в них, а потому только, что так было у других, что этого требовал обычай.

Довольно сказать, что, не читая никогда ничего, кроме Поль-де-Кока, граф с некоторого времени счел обязанностью завести даже библиотеку. Она была приобретена гуртом от книгопродавца, который всунул туда оборыши своего магазина; на нижних полках только, в то время как все стали покупать старые книжки, поставлены гербовники Несецкого, Окольского, Папроцкого, Дунчевского, несколько хроник и немного старых свитков и панегириков, чтобы и этим можно было похвастаться при случае. Впрочем, из этих фолиантов слуги выдирали листки на обертывание свеч и другие потребности. Никто затем в них и не заглядывал.

На дороге во флигель граф встретился с сыном.

— Ты не был, граф, у бабушки? — спросил отец с недовольным видом.

— Именно к ней иду, — отвечал сын.

— С сигарой?

— Брошу у дверей.

— Где Вацлав?

— Не знаю. Несколько дней уже не видел его.

— Вечно нет его, когда нужен, — произнес хозяин и удалился, пожимая плечами. Сын не торопясь, спокойно шел во дворец; отец медленными шагами, задумавшись, возвращался в свои комнаты.

Для ближайшего знакомства читателей с действующими лицами нашей повести скажем еще, кто был этот Вацлав, о котором спрашивал граф у сына.

Вацлав, совершенно неизвестного происхождения сирота, лет за двадцать с лишком тому назад, еще до женитьбы графа, явился в его доме, неизвестно как и откуда. Дитя признано было сиротой, сыном какой-то бедной француженки, которая притащилась с ним в наш край, никому не известно зачем, и здесь покинула его навсегда. Нельзя было даже узнать фамилии матери и отца, и граф, взяв сироту на свое попечение, назвал его Сиротинским. Все восхищались великодушием графа, указывая, как на доказательство его милосердия, на дитя, воспитанное заботливо на собственный счет графа и принимаемое в доме совершенно как родное. Сколько раз, если кто-нибудь по каким бы то ни было причинам осмеливался укорить графа за несговорчивость в сделках, за нечеловечность в обхождении, за гордость, неприступность, недостаток чувства, приятели Дендеры отражали укоры, указывая на Сиротинского, и замыкали уста недоброжелательству и злословию. За добродетельный поступок свой граф был награжден с избытком общественным мнением. Подвиг, действительно, похвальный — приютить сироту, дать ему не только кусок хлеба насущного, который даем мы и собакам, но и порядочное воспитание, известное положение и средства к жизни, не отделять от своего общества, не оказывать ему пренебрежения и не хвастаться своим делом. В графе Дендере было это не только прекрасно, но и удивительно.

Человек этот, как мы уже отчасти видели, не был проникнут сознанием потребности делиться с ближними и щедростью к ним; напротив, в нем было тысяча весьма очевидных и противоположных погрешностей, и в главе их, словно вождь, стоял эгоизм, доведенный до высшей степени, страшное высокомерие, необузданная алчность; сердце у него было холодно как камень и как камень непроницаемо. Ничего не стоило ему выразить чувствительность; но чувства в нем не было; он оказывал знаки любви всем, кого должен был любить по принятым правилам; но не любил никого.

По крайней мере, Вацлав, кроме легких напоминаний о сиротстве и намеков на благодеяния, каких удостоился, не слышал от него ни одной неприятности, какой бы можно было ожидать, судя по характеру покровителя. Воспитался он не с детьми, которые были моложе его, но весьма старательно. Графиня, чрезвычайно чувствительная женщина, привязанная к мужу столько же, сколько и он был к ней привязан, т. е. пламенно, по крайней мере, перед людьми, не любила воспитанника. Сильван не ставил его ни в грош за то, что он не воспитывался за границей и о серьезных вопросах общественных не умел распространяться ex professo, за то еще, — и это в глазах Сильвана был недостаток смешной и непростительный, — что Вацлав все старое и отечественное находил хорошим, прекрасным и святым; наконец, за то, что Вацлав не насмехался ни над кем, не смеялся при остротах Сильвана, не льстил ему и не заискивал перед ним, как надлежало.