Лео Яковлев - Товарищ Сталин - роман с охранительными ведомствами Его Императорского Величества

Я это понимал, А мой директор был одесситом-украинцем и верил в свою хитрость, потому что, как известно, одесситы-украинцы в несколько раз хитрее одесситов-евреев. Но тут его действительно незаурядные ум и хитрость, позволявшие ему руководить институтом с 1938 по 1976 год, коллекционируя награды и избегая предлагавшихся повышений статуса, ему не помогли. Именно этот гад, Подиконников, испортил его последние трудовые годы.

Я же за почти тридцать лет пребывания Подиконникова в нашей фирме в качестве «секретаря парткома» и просто бездельника не стеснял себя в своих отзывах о нем и ни разу не только не пожал ему руку, но даже и не поздоровался с ним. Потом мне рассказали, что когда после 1991 года очищали авгиевы конюшни от коммунистического навоза, в «творческом наследии» Подиконникова была обнаружена папка с ботиночными тесемками, в которой этот стукач собирал на меня различные «неопровержимые улики». Почему он не пустил их в дело — не знаю. Может, его останавливало то, что я был «лично известен в московских и киевских профессиональных «верхах» того времени, что на меня в год сыпалось по десятку благодарностей и т. п., и он ждал удобного момента, да и не дождался. Потом этого партайгеноссе-пенсионера я видел метущим улицу, потом мне говорили, что он стал мелким местным функционером одной из бесчисленных новых украинских политических партий. А одна дама из тех, кто поставлял ему на меня «материалы» для его заветной папки, в глубокой старости и в абсолютной беспомощности умерла на моих руках… Таковы причуды судеб человеческих.

Для таких «подиконниковых», в отличие от молодого Сталина, общение с «органами» не было неизбежным и не являлось вопросом жизни или смерти, и чтобы иметь право судить вождя за грехи молодости, нужно хотя бы попытаться представить себя на его месте, что и будет сделано во второй части этого небольшого романа.

Федора Михайловича Достоевского в последние годы его жизни, как известно из его жизнеописаний, томили тяжелые предчувствия, и когда он отвлекался от своей традиционной темы — от жидов и жидишек, эксплуатирующих самый красивый в мире русский народ, он частенько, предчувствуя приход Зла, вперял свой пророческий взор в семинаристов, что отразилось во многих его записях, сделанных «для себя»:

«Семинарист. Кто таков. Семинарист проклятый, атеист дешевый».

«Семинарист, обособленный человек».

«Семинаристы, как status in statu, — вне народа».

«Семинарии надо поскорее возвысить до гимназий … что тем уничтожится рассадник нигилятины».

«Но может ли семинарист быть демократом, даже если б захотел того?»

«Левиты, семинаристы это — это нужник общества».

«…семинарист действует всем гуртом. Семинарист всегда в гурте. Это существо стадное».

И т. д., и т. п.

Николай Бердяев, не отрицавший пророческого дара Достоевского, всегда удивлялся тому, что в отношении России всегда сбывались только самые дурные предсказания этого великого писателя, уверенно использовавшего в своих сочинениях приемы мрачного юмора. Накаркал он и на этот раз: будущий «Семинарист неразумный», как, пребывая во хмелю, обозвал его им же убиенный поэт (см. эпиграф к данному роману), появился на свет еще при жизни пророка. Как говорится, помяни беса, и он тут как тут.

Мы опустим подробности отнюдь не розового детства Семинариста вблизи туповатого алкоголика-отца и волевой матери, оставшейся соломенной вдовой, когда муж переселился в Тифлис, но продолжавшей расходовать все свои силы, чтобы дать единственному (из трех или четырех) выжившему сыну «приличное» образование. В своих мечтах Екатерина Георгиевна Джугашвили видела Иосифа священником, хотя бы в какой-нибудь деревенской церкви. Отсюда — и духовное училище, и пение в церковном хоре, и, наконец, семинария. Впрочем, некоторые эпизоды трудного детства вождя, над которыми усиленно поработали его биографы разных мастей, мы еще, может быть, помянем в дальнейшем.