Михаил Иманов - Меч императора Нерона

— Прости,— сказал Никий в заключение,— я проник в дом обманно, но как я мог открыться Марции!

— Ты великий врач, хотя и молод,— проговорил Анней Спарс.

Никий скромно пожал плечами:

— Просто Сенека интересовался медициной и научил меня кое-чему.

— Неужели Сенека еще помнил меня? — с недоверчивым удивлением произнес Анней Спарс,— Мы, правда, встречались когда-то и я был горячим поклонником его таланта, но... Такой великий человек, как он, и такой скромный гражданин, как я! Невероятно!

Никий почувствовал, что Анней Спарс не вполне верит его истории, но, как бы не заметив ничего, стал рассказывать о Сенеке, присовокупляя такие подробности, которые мог знать лишь человек, в самом деле живший в доме старого философа. Анней Спарс слушал с живым интересом, и постепенно его недоверие исчезло — Никий был так открыт, так наивен. Кроме того, так хорошо образован. Да и вряд ли человек, замысливший зло, стал бы с таким самоотречением спасать будущую жертву.

По-видимому, так или примерно так думал Анней Спарс, глядя на Никия. Наконец он сказал несколько высокопарно:

— Близкий к великому философу человек и мне как сын. Мы поедем в Брундизий, ты будешь жить у меня, Валерий. Поверь, я сделаю все, что в моих силах, чтобы жизнь твоя стала приятна и безоблачна. Жена моя умерла, детей у нас не было — теперь ты будешь моим сыном.

Глаза Никия наполнили слезы. Дело было, конечно, не в словах Аннея Спарса, а в том, что внутреннее напряжение спало и столь мучительное ожидание разрешилось теперь так великолепно.

Анней Спарс истолковал его слезы по-своему. Он сказал с отеческой строгостью:

— Ты не должен благодарить меня, Валерий. Во-первых, ты спас мне жизнь, а во-вторых, я лишь исполняю свой долг перед великим философом.— Тут на его лице явилось озабоченное выражение.— Но мы должны быть осторожны, Валерий, ищейки Нерона могут выследить тебя. Я не боюсь за себя, я презираю римских палачей. Моя жизнь не особенно ценна, но ты молод, талантлив и не должен попасть им в руки. Может быть, тебе некоторое время придется не покидать дома. Не думаю, что год или два, ведь дни этого мерзкого правления сочтены, но все же!..

Никий с благодарностью заверил благородного Аннея Спарса, что будет осторожен и станет неукоснительно следовать его советам и наставлениям. Спарс так растрогался, что нежно обнял Никия и всхлипнул.

Две недели спустя, когда Анней Спарс совершенно окреп, они отправились с Никием в Брундизий, приняв все возможные меры предосторожности и строго предупредив Марцию.

Вилла Спарса располагалась в живописном месте на самом берегу моря. Она не была столь же великолепна—и снаружи, и внутри,— как вилла Аннея Сенеки, но вполне добротно выстроена и богато обставлена. Спарс выделил Никию несколько комнат в правом крыле дома, приставил слуг. Он в самом деле обращался с ним как с сыном и ничем не стеснял, если не считать их бесед об искусстве, философии и политике, которые он очень ценил, несколько злоупотребляя временем Никия и несколько утомляя его. Спарс был человеком благодетельным, но не высокого ума. Он с неизменной восторженностью выслушивал Никия и восторженно же говорил сам. К сожалению Никия, говорить он любил значительно больше, чем слушать. Но это неудобство было вполне терпимым, тем более что Никий со временем научился уклоняться от таких бесед, ссылаясь на научные занятия (которыми, впрочем, почти не утруждал себя).

Дом стоял на скале, окна спальни Никия выходили на море, и если стоять у окна, особенно в сумерках, то могло показаться, что плывешь на корабле в открытом море. Это тоже было неудобством, даже хуже бесед о философии с Аннеем Спарсом, но Никий понял это позднее.

С некоторых пор он стал страшиться вида моря, так же как и его плеска и рокота. С морем у него оказались связаны лишь самые дурные воспоминания. С морем было связано неудавшееся покушение на Агриппину и путешествие на остров Пандетерий, где они с центурионом Палибием убили несчастную Октавию. Шум моря, особенно в шторм, не давал ему уснуть и лишал душевного покоя. Время от времени наплывали страшные воспоминания, переходившие в видения, тоже страшные и невероятные. То он видел плывущую к берегу Агриппину и себя, бьющего по голове уцепившегося за борт лодки Кальпурния. Сразу же после удара кровь из головы несчастного начинала бить фонтаном, и все море вокруг окрашивалось в красное — от берега до самого горизонта. И Агриппина теперь плыла в крови, и руки, когда она вытаскивала их из воды во время гребка, тоже были в крови. Или он видел, как поток крови течет из дверей дома Октавии — по лестнице, потом по двору, к ногам Никия. Он хочет убежать, но не может сдвинуться с места. Вот кровь достигает его ног, вот поднимается до колен, вот он уже по горло в крови. Он бьет руками и выплевывает красную жижу, чувствуя ртом характерный солоноватый вкус.