Сергей Максимов: Голубое молчание (сборник)

И так они шли долго, молча, окруженные снова давящей лесной тишиной, и, казалось, что никогда и не было ни схватки с немцами, ни горящей машины, ни стука автоматов… Лишь прибавился откуда-то третий, лишний, ненужный спутник, смешавший все планы и расчеты.

Поняв, что Ириков начальник, что судьба ее зависит от него, девушка несколько раз оборачивалась и пыталась, путаясь и сбиваясь, объяснить, что она всего лишь медицинская сестра, что на следующей неделе она непременно должна ехать в отпуск домой, к родителям, в Берлин, и что она никогда в жизни никому не делала ничего плохого. Но встречая холодный, непонимающий взгляд голубых глаз Ирикова, она отворачивалась и замолкала. Потом снова и снова принималась объяснять всё сначала.

Несколько раз оборачивался и Васька-Туз, спрашивая — что же они будут делать с немкой? Но так как Ириков сам не знал, что им делать с немкой, то он приказывал лишь одно: идти вперед. Отпустить пленную на волю он не мог, не имел права да и не хотел; кроме того, в случае если бы их с Васькой поймали, она могла бы опознать их. Отправить ее с Васькой назад в лагерь он не мог по двум причинам; во-первых, одному ему трудно будет выполнить задание, во-вторых, в лагере она пройдет через руки всех партизан…

Пошел дождь, тихо, монотонно зашуршал по листве. Девушка стала уставать, заметно сильнее прихрамывать. Тогда остановились и присели под огромной, как шатер, елью.

— И куда мы ее ведем — не знаю, — недоумевал Васька. — Вы посмотрите на коленко-то ее! Да она и версты больше не пройдет.

В самом деле, колено у девушки пухло и чернело всё больше и больше. Но чувство страха заглушало чувство боли — она и не замечала больного колена — опять все ее внимание сосредоточилось на лице Ирикова. А он сидел, опустив голову, и тихонько постукивал прикладом о землю.

Васька достал хлеб, сало, порезал и то и другое и протянул пленной большой ломоть хлеба с салом.

— На, немчура, ешь…

Но она отрицательно покачала головой и опять с тоской и надеждой взглянула на Ирикова.

Вдруг откуда-то издалека донесся тихий, печальный посвист. Ириков вздрогнул и поднял голову. И еще, и еще раз донесся печальный посвист. Это свистел клёст.

С мгновенно побелевшими губами Ириков повернулся к Ваське и, стараясь не смотреть на пленную, негромко, но четко приказал:

— Сержант, расстрелять…

От неожиданности Васька уронил хлеб и осведомился:

— Кого? Ее?

— Ну, не меня же!… И — быстрее!… Поведи — будто назад, в лагерь… Пройди шагов двести… И — бей в затылок!

Васька медленно вставал, всё еще плохо понимая приказ.

— Быстрее!

— Есть, товарищ лейтенант…

— Быстрее!! — дико крикнул Ириков, вскакивая и отходя в сторону. На один миг он встретился с глазами девушки и, задержись он дольше, то — кто знает — не бросился ли бы он перед нею на колени…

Но Васька-Туз уже тянул ее за руку в лес, в овраг…

— Лагерь… ком… лагерь… — объяснял он.

Она упиралась, крича что-то по-немецки Ирикову, — он стоял к ней спиной, сгорбившись и широко расставив ноги, точно сам ждал пулю в затылок.

— Быстрее! Скорее уводи ее! — кричал он Ваське, не поворачиваясь.

— Ком… лагерь… — бормотал Васька.

Но девушка вырвала руку и снова села наземь, теперь уже умоляюще глядя не на Ирикова, а на Ваську, но Васька прятал глаза и теребил ее за плечо.

— Ком… ком… — упрашивал он.

И вдруг бешено крикнул:

— Да вставай, что ли, с-сука!!

И, подняв ее, сильно толкнул. И тогда она покорно пошла. Пошла как слепая, спотыкаясь и падая, царапая голые ноги об осоку и валежник.

Когда их шагов не стало слышно, когда снова наступила лесная тишина, нарушаемая лишь монотонным шорохом дождя, который нисколько не умалял этой тишины, а, наоборот, усиливал ее, из мертвой превращая в живую, мистическую, что-то шепчущую, — только тогда Ириков разогнул согбенную спину, разорвал вцепившиеся до крови друг в друга пальцы рук и оглянулся.

Кругом никого не было.

— Что ж… что ж… — вслух сказал он что-то бессмысленное и присел на кочку.

И странное, полуобморочное забытье нашло на него. И сколько прошло времени — минута ли, час ли? — он никогда бы не смог вспомнить. Он помнил лишь обрывки образов, теснившихся перед ним, наплывавших один на другой. То он видел маленькую девочку с протянутой рукой, на которой лежала грудка разноцветных камешков, то прижавшуюся к березе хрупкую фигурку девушки, с беспомощно отвернутой в сторону головой и слезинкой на смуглой щеке, то, наконец, немецких солдат, толпившихся возле чего-то страшного, бесстыдно распростертого на траве… Очнувшись же, он прежде всего ощутил тишину и пустоту. И не сразу сообразил — где он и что вокруг.