Лев Жданов: Стрельцы у трона. Отрок - властелин

Вскочили остальные. Рожин кинулся к оружию, которое было снято перед тем, как сесть за стол, и стояло в углу.

Но Петр до этого не допустил, обнажив свой тесак.

А тут же распахнулись двери, и вошел Елизарьев с верными стрельцами и солдатами. Заговорщиков связали, отвезли в Преображенское, и в ту же ночь начался допрос, потому что царь не хотел откладывать своей поездки за границу.

Злодеи недолго запирались; пытка и улики Елизарьева развязали им языки. Но они не оговорили никого больше. Царь не стал распытывать много. Он и сам догадался о тех «скрытых» сообщниках, которые подожгли Цыклера. И только сказал:

— Добро, захотели воскресить мятеж да злобу стрелецкую? Подыму и я покойников из гробов.

И вот, ровно через 9 дней, 4 марта, Москва увидала странное и отвратительное, душу потрясающее зрелище.

К церкви святого Николая Столпника на Покровке рано утром подъехал небывалый поезд — двенадцать больших свиней влекли сани. Палач вел упрямых животных. Другие помощники его и отряд стрельцов дополняли шествие.

При церкви в родовом склепе еще одиннадцать лет тому назад был похоронен Иван Милославский, посеявший первые семена стрелецкого бунта на Москве, долго бывший вдохновителем замыслов Софьи и всех злых начинаний, какие только были направлены против рода Нарышкиных.

Тело с гробом было вынуто из склепа, гроб был раскрыт. Останки старого заговорщика в сухом месте сохранились еще довольно хорошо, и в село Преображенское повезли труп боярина Милославского, а палачи кричали при этом:

— Дорогу его милости, верховному боярину Ивану Михалычу Милославских…

И крики эти, как косвенное, но грозное предостережение, должны были через десятки уст дойти и до царевны Софьи в Новодевичьем, откуда рука ее незримо вложила нож и деньги в руки Цыклеру.

В Преображенском гроб с телом боярина был поставлен под самым помостом плахи. Когда палач рубил Цыклеру и Соковнину руки и ноги, когда он срезал головы двум стрельцам и казаку, их сообщникам, кровь хлестала прямо на труп Милославского, наполняя гроб до краев.

«Глотай, старый крамольник… Любо ли, кровопийца?.. Доволен ли? — мысленно спрашивал Петр, лицо которого от гнева и злобы казалось страшным. — Вот твой друг старый, Цыклер, твой выученик… И Соковнин, ваше староверское семя. Тошно вам, што я Русь задумал из тьмы на свет поднять, державой сделать великою. Неохота вам выпускать меня на вольный свет, чтобы свет и волю я мог принесть народу моему… Так пей же…»

Сестре Софье он велел только передать:

— Сказал государь: сестру родную, дочь отца своего он жалеет еще. Одна, мол, вина — не вина. Две вины — полвины… Три вины — вина исполнится. В ту пору — пусть не посетует, горше всех ей станет…

Кончена была казнь, и обезглавленные тела на санях, гроб Милославского на тех же свиньях — все это было перевезено к Лобному месту, где когда-то лежали кровавые куски тел, изрубленных в майские дни.

Тут стоял высокий столб, сходный с тем, на котором были начертаны «подвиги» надворной пехоты царевны Софьи. У вершины этого столба торчало пять острых спиц. На каждую воткнули по голове. А тела вместе с полуистлелым Милославским разложили внизу, вокруг столба.

Долго лежали и тлели здесь трупы, наполняя смрадом воздух, кидая ужас в души.

Петр понимал, что подстрекало Цыклера, честолюбивого, хитрого иноземца, обиженного успехом других из его братии, поздней приехавших на Москву, но опережающих в карьере старого заговорщика и предателя. Царь видел, что старик Соковнин был наведен на мысль об убийстве и влиянием Софьи, и ненавистью старовера-капитоновца к царю-новоделу… Чтобы очистить воздух, он сослал подальше от Москвы всю семью Цыклера, весь почти род Соковнина и Пушкина.

И, совершив жестокое дело возмездия, уехал в чужие края учиться, чтобы просветить потом свой край.

Софья услышала угрозу, поняла намек. Но не только отдаленные угрозы — самая опасность влекла ее, как влечет порой человека темная бездна, по краю которой идешь, чуя замирание сердца.

Правда, перед отъездом Петр позаботился, чтобы в Москве не осталось ни одного стрельца. Все полки были разосланы на службу по разным окраинам.

В слободах остались только жены и дети стрелецкие, чего не бывало никогда.

Обычно московские стрельцы несли службу только летом по городам, а на зиму почти все возвращались к своим семьям, к своим торговым занятиям и промыслам.

Вместо стрельцов караулы в Москве несли полки Бутырский, Лефорта, Семеновский и Преображенский.